Кир Булычев - Искушение чародея(сборник)

Не знаю уж, была это та самая ария Амфортаса или что иное.

Когда певец умолк, немцы какое-то время еще стояли обалдело, с распахнутыми ртами. Потом тот молодой посмотрел на конвоиров – и они вдруг разом бурно засуетились. Очень злобно заругались, как залаяли, в тычки вышибли Баритона из «интеллигентной» колонны и с бранью запихнули в толпу работяг.

Он до сих пор думает, что это они ему так мстили: как неарийцу, покусившемуся на их святое. Смешно, аж хоть плачь. Просвещать его никто не стал, зачем уж… А вот иначе, чем Баритоном, тоже никто с тех пор не зовет. Хотя он больше не пел ни разу, а сейчас и вовсе давно уже без голоса остался.

– Дядя Элик, – Сонечка дергает меня за рукав (я ей никакой не дядя, но это объяснять слишком долго, да и незачем), – я вот почти полную сумку щепок набрала и еще целых два куска угля.

– Молодец, золотко мое. Отнеси к печке.

Отнесла, но тут же вернулась. Смотрит на меня по-взрослому, губки поджимает, хмурится.

– Дядечка Элик, – говорит деловито. – Я думаю, все-таки надо попробовать решить вопрос с Юрой.

– Ох, солнышко… И как же его можно решить?

(Четырехлетний Юрик – русский мальчик. Действительно русский, не по документам: их-то как раз нет. Каким образом он оказался на попечении сперва Сониных родителей, а потом ее самой – это отдельная история, еще более долгая. И опять же: оно вам надо, у вас что, своего горя мало?)

– Да-да, я помню, – отвечает она торопливо, – что так, как я хотела, не получится. И как я второй раз хотела – тоже нельзя, ты мне объяснил. Но вот сегодня подумала: может быть, через юденрат? Там ведь несколько отделов, и не во всех звери. Есть же у них отдел документов…

– Паспортный. Но туда как раз совсем нельзя. И сам не пойду, и тебя, солнышко, не пущу, уж ты извини.

– Ладно, туда пойти нельзя. А куда можно?

– Ох, деточка, ну и вопрос… Так, чтобы потом вернуться – в принципе, наверно, в отдел труда можно. Или в отдел опеки. В пожарный как бы тоже, но по этому делу нам туда ведь не надо, нет?

Сонечка легко соглашается:

– Туда – не надо. А вот в те, что ты назвал – давай сходим, а? Прямо сейчас. Я, ты и Юрик. Ну, можно только я с ним.

– Нет уж, золотко, не можно, – говорю. – Ладно, допустим, пришли. Все рассказали, показали мальчика. Дальше что?

Тут мы оба покосились на Юру – и заговорили тише, словно он мог нас услышать и понять.

– Как что? Эти из отдела – они ведь должны все сразу сообщить немцам?

– Обязаны. И?

– Вот! – радуется Соня. – А немцы сделают запрос. Это же совсем-совсем просто и совсем рядом, даже в Минск ехать не надо. А там в… жилищном управлении, да? – должны остаться документы на Юриковых маму с папой. И его самого тоже, наверно, узнают. Соседи же должны помнить! Ну, он сейчас, конечно, не такой, как год назад, – но ведь ему же три было, не младенчик. Меня в три года все в нашем дворе узнали бы.

…Первый раз она хотела прямо и честно подойти с этим делом к Готтенбаху, ну, к гестаповцу, он полгода назад по гетто часто ходил, вот так же, как Флюгер, а штучка была еще похуже Флюгера. Потом исчез, наверно, перевели куда-то. (У нас в ту пору очень много шутили, иначе хоть вешайся – вот и я, было дело, сострил, что его с работы за зверства выгнали. И буквально-таки через неделю обнаружил, что эту хохму все пересказывают как не мою, а вдобавок очень старую, с бородой.) Второй раз Сонечка еще наивней план придумала, даже неохота рассказывать. Все-таки в одиннадцать лет человек еще ребенок. Даже здесь.

А вот что ей ответить на этот раз, я как-то сразу сообразить не могу. В замешательстве смотрю на Мускина.

Старик качает головой.

– Видишь ли… – он несколько секунд выбирает слово – и наконец останавливается на самом старорежимном, – барышня, – совсем не умеет с детьми говорить: у Сонечки от изумления глаза округляются. – Да, наверно, это сделать нетрудно. Навести справки, отыскать запись в домовой книге, если она уцелела – вполне могла и нет… Опросить соседей. Ну и прочее. И будь эти… – старик снова ненадолго запинается, будто опять не уверен в слове, – люди очень заинтересованы в том, чтобы спасать русских мальчиков, прямо-таки жить без этого не могли – то да, сделали бы все прямо сегодня и с дорогой душой. Но… ты ведь о них так не думаешь?

Девочка опускает взгляд.

– Дальше, – продолжает Мускин. – Мальчик этот, извини, не говорит. И, как я знаю, не слышит. Так?

– Он все понимает! – горячо вступается Соня. – Он очень умный, он даже буквы разбирает – ну, некоторые – и жесты знает тоже, он…

– Что ты это МНЕ рассказываешь? Ты это ИМ расскажи! Но я понимаю, ты понимаешь, дядя Элик понимает – даже слушать не станут. А насчет таких деток, да и взрослых, кажется, у них есть… В общем, какая-то инструкция. Совсем плохая. И нация тут, что еще хуже, даже ни при чем.

Соня некоторое время молчит, потом, взяв мальчика за руку, ведет его в дом.

Мы со стариком продолжаем сидеть на улице. Я шью, он бездумно гладит птицу.

Я не выдерживаю первым:

– Что скажете, Мускин?

– Ой, с вами теперь таки секретничать не буду, Горелик, – отвечает он с таким местечковым акцентом, которого я от него в жизни не слыхивал. – Да, чтобы эта… это называлось «аргентинская майна» – такого я на самом деле не знаю. И вообще не знаю, как оно называется, хотя в птицах, как вы понимаете, слегка умею разбираться… правда, больше в таких, у которых только один клюв. Вы спросите, откуда она у меня взялась? – Я даже и не думал спрашивать. – Так вот, будете смеяться, – тоже и в мыслях не было, – как-то раз я обнаружил ее сидящей у себя в зоологическом магазине. Даже более того – прямо в клетке, самой большой. Пустой, правда, и с открытой дверцей. Из-под совы. Помните мою сову, Горелик, бородатую неясыть? Ах да, вы же недавно местный – а вот все тутошние ребята помнят, и ваша девочка, безусловно, тоже, хотя сколько там ей было в ту пору. Только один раз нам привезли такую роскошь, на нее, как в зоосад, ходили смотреть. Ну вот купили ее, а клетка в витрине осталась. И, представьте, в этой самой клетке…

– Мускин. Я не о том.

– …Все перепробовал, – продолжает, не слушая меня, старик, хотя он свою месячную норму разговоров уже выполнил и сейчас идет на превышение плана. – Представьте, вынужден был остановиться на такой диэте, которая скорее кошачья. Белый хлеб и молоко. Полезно также давать шиповниковый сироп. Здесь с этим, конечно, некоторые проблемы…

– Мускин, обождите. Вы же понимаете, о чем я.

– …В голове умещается все, до последнего слова. И с первого же раза. Более того: иной раз бормочет на совсем чужом, незнакомом языке – или, скорее, даже на языках; бывает и на два голоса одновременно, но дело не в том. Когда пару фраз, а когда и по десять минут кряду. И того больше скажу: я даже представить себе не могу, что то за языки, а меня, вы знаете, этим удивить трудно. Наверно, мою красавицу как-то можно и настроить на нужный язык, но ключик я еще не подобрал.