Чайна Мьевиль - Посольский город

Ариекаи были ошарашены. Их спинные крылья трепетали, то складываясь, то разворачиваясь. Их дающие крылья тянулись ко мне, заставляя Брена вскрикивать от беспокойства, но не касались меня. Они бормотали слова и звуки.

— Что происходит? — спросила Илл или Сиб.

— Не переставайте переводить, — потребовала я. — Даже не вздумайте. — Ариекаи выкрикнули что-то все вместе, их голоса слились в устрашающий, мгновенно оборвавшийся хор. Они отвели глаза. — Не останавливайтесь. Я девочка, которая съела, бла-бла-бла. Что вы там говорили мной всё это время? Всё, что, по вашим словам, похоже на меня, и есть я. Вы это уже сделали. Идея в том, чтобы обозначать вещи при помощи других вещей. — Я остановилась перед Испанской Танцовщицей. — Скажите ему его имя. Скажите ему: давным-давно были такие люди, которые носили одежду чёрно-красного цвета, как твои отметины. Испанские танцовщицы. — Я услышала, как ИллСиб произнесли придуманный ими неологизм. Испанская/Танцовщица. — Я не могу произнести твоё имя на Языке, вот я и придумала тебе новое. Испанская Танцовщица. Ты похож на испанскую танцовщицу, поэтому ты — Испанская Танцовщица.

Один за другим, почти без паузы, ариекаи коротко вскрикивали и замолкали. Их глаза прятались. Они начинали покачиваться. Долгое время никто не говорил ни слова.

— Что ты наделала? — прошептала Сиб. — Ты свела их с ума.

— Вот и хорошо, — ответила я. — Мы ведь для них сумасшедшие: мы говорим правду через ложь.

Как в ускоренной съёмке растений, глаза-кораллы Испанской Танцовщицы выпустили бутоны. Он заговорил и выдал два ручейка какой-то чепухи. Остановился, подождал, начал снова. Илл и Сиб и Брен переводили, но мне это было не нужно. Испанская Танцовщица говорил медленно, точно вслушиваясь в каждое своё слово.

Ты та девочка, которая съела. Я Испанская Танцовщица. Я такой, как ты, и я — ты. Кто-то из людей ахнул. Испанец изогнул назад глаза-кораллы и уставился на свой спиной плавник. Два глаза повернулись ко мне. На мне есть отметины. Я — Испанская Танцовщица. Я не сводила с него глаз. Я, как и ты, жду перемен. Испанская Танцовщица — та девочка, которой сделали больно в темноте.

— Да, — прошептала я, и ИллСиб повторили: Шеш/кус, «да».

Другие ариекаи заговорили. Мы — та девочка, которой сделали больно.

Мы были как та девочка…

Мы — та девочка…

— Расскажите им их имена, — сказала я. — Ты ходишь, как одна птица с Терры: ты Утка. У тебя изо рта брызгает жидкость, поэтому ты Креститель. Объясните им, ИллСиб, сможете? Скажите им, объясните им, что город — это сердце…

Я как человек, который капает жидкостью, я — это он…

Ошеломлённые внезапным откровением, они продолжали горланить сравнения, которыми я их называла, до тех пор, пока те не превратились в ложь, и так они сказали правду, которую не могли произнести раньше. Они заговорили метафорами.

— Господи! — сказала Илл.

— Иисус Христос Фаротектон! — сказал Брен.

— Господи! — сказала Сиб.

Ариекаи заговорили друг с другом. Ты — Испанская Танцовщица. Я чуть не заплакала.

— Господи Иисусе, Ависа, ты это сделала. — Брен долго обнимал меня. ИллСиб обнимали меня. Я держалась за них троих. — Ты сделала это. — Мы слушали, как новые ариекаи придумывают друг другу имена, беспрецедентные в прошлом.

Лишь двое несчастных не поняли ничего, несмотря на все мои объяснения, и недоумённо таращились на своих товарищей. Но остальные заговорили по-новому. Я не такой, каким был всегда, сказал нам Испанская Танцовщица.

Много позже, проведя в нашем лагере несколько часов, я взяла чип и медленно, помня о том, сколько времени прошло между дозами, проиграла его. ЭзКел описывали на нём свою одежду. Те двое, которые не переменились — я назвала их Даб и Руфтоп — которые не пережили тот же сдвиг, что и остальные, реагировали на звуки с обычным возбуждением наркоманов.

Но другие — нет. Я смотрела на ариекаев, они — на нас. Вдруг они начали медленно разбредаться в разных направлениях.

— Я ничего не чувствую, — сказал один. — Я, я не…

— Поставь другой, — сказал Брен. ЭзКел тонкими голосами понесли ещё какую-то чепуху. Ариекаи переглядывались.

— Я не… — сказал другой.

Я взяла новый чип, ЭзКел забормотали о важности непрерывных поставок медикаментов, и снова реагировали только двое. Остальные слушали разве что с некоторым любопытством, не больше. Я попробовала другой, и, пока Даб и Руфтоп костенели в неподвижности, новые ариекаи недоумённо попискивали, слушая смехотворные заявления ЭзКела.

— Что случилось? — выдавили ИллСиб. — С ними что-то не так.

Да. Это было свойство нового языка. Нового мышления. Теперь они могли обозначать — и между словом и тем, что оно значило, возникла элизия, зазор, с которым они учились играть. Они получили свободу для осмысления новых идей.

Хохоча, я бросила им чипы, и они стали их перебирать. Поляна, на которой был наш лагерь, наполнилась перекликающимися голосами ЭзКела.

— Мы изменили Язык, — сказала я. — Внезапная перемена — она сработала. — Теперь в нём нет того, что их… отравляло. — Оно и существовало лишь потому, что сам язык, с его раздвоенным единством миромысли, был невозможен: он сам противоречил себе. Стоило языку, мысли и миру разделиться, как это случилось только что, и возбуждающее притяжение невозможного исчезло. Не было больше тайн. Там, где раньше был Язык-загадка, остался просто язык: звуки, обозначающие вещи, сообщающие, что с ними делать и для чего.

Ариекаи перебирали чипы, недоверчиво вслушиваясь в собственное восприятие того, что было на них записано. По крайней мере, я так думаю. Испанская Танцовщица сидел, пригнувшись, но его глаза были обращены ко мне. Быть может, теперь он понимал, как никогда раньше, что звуки, которые издаю я, — это слова. И он слушал.

— Да, — сказала я, — да, — и Испанец заворковал и, синхронизируясь сам с собой, повторил: — Да/да.

Ночь шла, и наши ариекаи стали один за другим уходить в себя и издавать какие-то ужасные звуки. Шум меня беспокоил, но что я могла поделать? Испанская Танцовщица, Утка, Креститель и остальные, кроме Даба и Руфтопа, которые смотрели на них, абсолютно ничего не понимая, впали в состояние, похожее на агонию. Не все визжали или что-то выкрикивали, но все до одного, каждый по-своему, производили впечатление умирающих.

ИллСиб встревожились, но мы с Бреном ничем не выдавали своего удивления: так они избавлялись от старых привычек, срывая их с себя, как струпья. Это была агония смерти и нового рождения. Всё меняется именно сейчас: так я думала, причём очень отчётливо, точно такими словами. Теперь они видят.

Вначале был Язык, в котором звучание каждого слова было изоморфно фрагменту реальности: это не мысль выражала себя, а мир проговаривал себя посредством ариекаев. Язык всегда был в этой ситуации лишним: важен был только мир. Теперь ариекаи учились говорить, а заодно и думать, и это причиняло им страдания.