Андрей Хуснутдинов - Данайцы

Очнувшись потом в душной темноте, я осторожно потрогал под собой горячую кожу дивана. В рассеянном свете лампочки со двора начерно выступали очертания гостиной. Из форточки слышался ровный, равнинный шум моря. На подоконнике дремал кот. Долгое время я лежал с неприятным чувством, что ровно за миг до моего пробуждения кто-то вышел из комнаты. Не то на кухне, не то в ванной из крана капала вода. Кот чихнул, потянулся передними лапами, сел и, задумчиво помахивая хвостом, стал глядеть в мою сторону. Я размял затекшую руку, поднялся с дивана и бесшумно, ощупью, будто из зрительного зала, вышел из дома.

Сев на крыльце, я думал, что забвения от этой смертной тоски мне уже не будет и что однажды я сгину в подсвеченной воде. Я больше ни на миг не верил в свое возвращение и мне казалось, что приключения последних часов на самом деле сводятся к блужданию в искусных, ловко составленных декорациях. Наваждение это было до того предметным, что почудилось мне более воспоминанием, чем наваждением. Из меня словно уходило нечто необъятное, служившее прежде сырьем моего покоя. Легко одетый, я быстро прозяб, однако пошел не обратно в дом, а на берег, где стал прохаживаться по темному, творожистому от снега пляжу. Ни одного огонька не мерцало вокруг – ни одного, как накануне Творения. Порывы ветра достигали такой силы, что мне приходилось оборачиваться к нему спиной, чтобы не задохнуться. Грозный шум прибоя заполнял пространство и как будто дробил его, тем не менее и моря тоже было не видать. Я ждал, что эта свирепая стихия что-нибудь сделает со мной – убьет, лишит рассудка либо предъявит свидетельства вселенского подлога, – но меня лишь вконец проняло от холода.

Во второй раз я проснулся уже под утро, мне показалось, что звонит телефон. Сдвинув плед, я тер глаза и ждал повторного звонка. Однако в доме было тихо, телефон молчал. Тьма за окнами разбавилась, отсырела, тюлевая занавеска трепетала на сквозняке. Я лежал одетым в кабинете на софе. Подводя черту пространству ночи, тишину за дорогой прожгла электричка – на мгновение окон коснулся тяжелый, дробный гром колес, бившихся на рельсовых стыках. Не спеша, будто больную личину, я стянул с себя плед, затем, стараясь не сильно тревожить спекшиеся пружины, поднялся с софы, пошел в кухню и выпил воды из чайника.

Через час почти рассвело. Все это время я просидел у окна, глядя во двор. На скамейке в бельведере, придавленный куском кирпича, дрожал на ветру сырой газетный лист. Снег был изрезан автомобильными протекторами, неподалеку от крыльца чернело масляное пятно.

Потом из спальни показалась Юлия. Зайдя в кухню, она тоже выпила воды. От нее шел теплый, сытый запах постели. Я отодвинулся от стола. Она спросила, куда я выходил ночью. Я ответил, что никуда. Она взяла что-то из аптечки и ушла.

Потом, закрывшись в кабинете, я снова валялся на софе. Мысли мои, по инерции еще ползавшие вокруг дома, съезжали в какую-то вязкую, расплывшуюся пропасть. Я думал о своем прошлом и думал, что, пожалуй, еще совсем недавно оно представлялось мне величиной незыблемой. Совсем недавно это был пантеон, комфортабельное вместилище моего опыта. Однако я оказался в нем вероломным посетителем, я разрушил его, и там, где прежде возносились мраморные алтари, сегодня простирались мутные, беспокойные воды воспоминаний. Да, впрочем, откуда эта страсть к монументальным аллегориям? И что, если пантеоном я только пытаюсь маскировать бетонные подземелья совести, те самые пространства, где единственно и можно пристроить всю эту ежедневную, еженощную грязь?

После завтрака Юлия предложила мне прогуляться к морю.

Я спросил ее:

– Что?

Поджав губы, она смерила взглядом мою тарелку, молча оделась и хлопнула дверью.

– Ханжа, – прошептал я ей вслед, встал и принялся расхаживать по дому и повторять вслух и про себя: – Ханжа. Ханжа!

Я заглядывал за шкафы, двигал стульями, пролистывал попадавшиеся на глаза книги и даже недолго сидел у включенного телевизора, но злость, загоревшаяся во мне с этой выходкой Юлии, без труда выжигала любые укрытия, в которых я пробовал прийти в себя. В баре гостиной я обнаружил запечатанную бутылку водки, долго и очарованно смотрел на нее, но с треском захлопнул дверцу и тоже вышел из дома.

На крыльце я замер и выпрямился – навстречу мне от бельведера, комкая газету в одной руке и рассматривая кусок кирпича в другой, в ржавом блестящем макинтоше семенила тетушка Ундина. Лицо ее, наполовину скрытое, сплющенное с боков капюшоном, потешно морщилось, как если бы вид кирпича вызывал в ней неудержимое веселье или она готовилась чихнуть. Не зная, что делать, я громко поздоровался с ней. Она не услышала меня. И только в ту секунду, когда она встала передо мной и лицо ее прорезалось по уши из мокрых обочин капюшона, когда я увидел ее прилипшие ко лбу волосы и дрожавшие в зыбких орбитах близорукие глаза, я понял, что морщится она не от веселья, а от бешенства.

Шел холодный дождь. Я чувствовал, что от сеявшейся под козырек водяной пыли у меня намокает лоб, но почему-то не смел утереться. Закусив улыбку, как напроказивший школьник, я смотрел в землю. Где-то неподалеку галдели чайки, стучала в желобе вода. Наконец тетушка Ундина бросила газету и кирпич, грозно, по-совиному ухнула, оттолкнула меня, спустилась по крыльцу и ударила дверью. Первой мыслью моей было идти искать Юлию, но я вытер лоб, поглядел, как разламывается на земле скомканный газетный лист, и возвратился в дом.

– …что ж это такое, что ж это такое… – причитала тетушка Ундина, переходя из комнаты в комнату и гремя плащом.

Причитания ее сваливались бессильными ругательствами, она потрясала раскрытыми ладонями, точно ходила по пепелищу. С мяуканьем ее преследовал кот. Я что-то втолковывал ей, но до тех пор пока не обошла все закоулки дома и не собрала полные руки какого-то бумажного хлама, она не слышала и не видела меня. А затем, отбрыкиваясь от кота, ясным и злым голосом заговорила о том, как подло с ней поступили, как ловко ее надули и как на склоне лет она должна терпеть неслыханные лишения. Я спросил, кто надул ее. Она ответила:

– Вы не должны были возвращаться сюда!

Я поинтересовался, откуда ей это известно, на что она, спохватившись, вновь ударилась в причитанья. Махнув рукой, я пошел в ванную, чтобы промокнуть лицо, но тетушка Ундина вцепилась мне в куртку и закричала, что я не смею распоряжаться в доме и чтобы выметался вон. Я увидел ее выпученные, в черно-синих прожилках, как в трещинах, совершенно обезумевшие глаза. Подхватив куртку за борт, я рванул ее на себя, отчего тетушка Ундина с грохотом села на пол. Было слышно, как в карманах у нее звякнули ключи. Удар, видимо, слегка контузил ее. Она отползла к стене и испуганно глядела на меня. Бумажный хлам обсыпал ей плащ и голову.