Андрей Хуснутдинов - Данайцы

Плюнув, я зашел в ванную, но, вместо того чтоб вытереть лицо, пустил воду и стал зачем-то намыливать руки. Меня трясло. Со зверским выражением, ощерившись, я глядел на себя в зеркало и чертыхался в нос. Я ждал, что тетушка Ундина уберется из дома, что вот-вот в прихожей щелкнет замок, после чего можно будет вернуться в гостиную и взять бутылку водки, – в общем, наивно и пошло замечтался, и увидел, что уже не намыливаю рук и не скалю зубы, а набираю пригоршнями воду и зачем-то поливаю края ванны.

Разумеется, тетушка Ундина и не думала никуда уходить. Сидя в гостиной, подогнутым мизинцем она проминала углы глаз.

Я опять спросил ее:

– Кто вам сказал, что мы не вернемся сюда?

Дождь в эту минуту вдруг припустил ливмя. Стало шумно и темно. В помутневших окнах затрещала вода. Кот, сидевший на диване, запрыгнул на подоконник и заинтересованно взглянул во двор.

Я почувствовал, что с рук моих течет, вытер их о штаны, и хотел уже идти из комнаты, как тетушка Ундина подалась на спину, запустила ладонь в недра макинтоша и, точно в сундуке, принялась сосредоточенно шарить в нем. Я решил, что она собирается что-то показать мне. В карманах ее опять позвякивали ключи. Наконец, мстительно просияв, она извлекла просторнейший носовой платок, скатав, аккуратно прижала его к лицу и оглушительно высморкалась. При этом, не то извиняясь, не то наблюдая мою реакцию, она коротко вскидывала на меня глаза, и я подумал, что, скорее всего, она не столь близорука, как кажется.

– Черт знает… – пробормотал я, вышел в прихожую, поскреб пальцами по стене и, завернув в кабинет, заперся на щеколду.

Минут через пятнадцать Карл доставил на фургончике Юлию.

Он провожал ее до крыльца и с шалой улыбкой, будто транспарант, держал над ней развернутый кусок целлофана. На крыльце она подтолкнула его обратно к машине и смотрела ему вслед, пока он не уехал.

В дверь ей пришлось звонить дважды.

Предвкушая скандал, я прислушивался к их разговору с тетушкой Ундиной. Но предвкушения мои сошли вхолостую. Ни тетушка Ундина, ни, уж тем паче, Юлия ни разу не повысила голоса. Объяснение их было бесстрастным, даже каким-то деловым. Я проскользнул к окну и смотрел из-за шторы, как, оправляя на ходу капюшон, тетушка Ундина удаляется от дома.

Дождь не стихал. Снег разъело, он стаял почти целиком, лишь кое-где под деревьями оставались жалкие ледяные обмылки. Холм перед домом, залоснившись и почернев от воды, как будто сплющился.

Несколько раз звонил телефон. Юлия брала трубку, что-то непринужденно отвечала, однажды мне даже послышался ее счастливый смех.

Я прохаживался по кабинету и думал уже черт знает что. Поминая того же Карла, я думал о том, не собирается ли он оборудовать в своей амфибии альков, воображал его в постели с Юлией, представлял, как дам ей развод и выгоню из дома. Мысли подобного рода производят во мне что-то вроде едкого воздуха. Они отвратительны, однако противостоять им нельзя и бороться с ними – то же самое, что пытаться рвать себе зубы. Никакого развода, конечно, я Юлии не дал бы, все это виртуальная блажь, и потребны мне в этих мыслях, скорее, не самое они, но те границы мыслимого, к которым они меня так легко доставляют, границы, через которые я могу даже недолго поплевывать, но никогда и ни за что – переступать.

Решив-таки выпить водки, я заглянул в гостиную, но увидел там Юлию, стоявшую у окна, переставил с места на место подвернувшийся стул, попятился с неслышными чертыханьями в кухню и зачем-то намешал себе полную кружку холодного кофе. Сахарницу – более прислушиваясь к гостиной, нежели отдавая отчет в собственных действиях – я перепутал с солонкой, и когда хлебнул солено-горького пойла, то испугался настолько, что не выплюнул этой гадости, а проглотил ее целиком. Потом, медленно передохнув, съел кусочек хлеба и выпил сырой воды. На глазах у меня были слезы.

Присев, поперхнувшись на первой ноте, раздался звонок в дверь. Кто-то с шумным дыханьем возил подошвами по коврику на крыльце. В гостиной загремел стул. Юлия шипуче вздохнула от боли. Подвинувшись к порогу, я смотрел, как, потирая ушибленную ногу, она впускает в прихожую кого-то в шелковой вечерней паре и в заляпанных грязью лакированных туфлях.

Карла я признал не сразу. Впрочем, и даже после того как признал, после того как мысленно переодел его из засаленной слесарской робы в двубортный пиджак, брюки с точеными, как лезвия, стрелками и лакированные туфли, долго еще видел перед собой совершенно незнакомого человека. От него пахло туалетной водой. Из подмышек его выпирали хрустящие бумажные свертки. Придушенный перламутровым галстуком, кривляясь, он делал вид, что хочет заслониться свертками от Юлии и готов вот-вот бежать от нее. Влажное лицо его выказывало крайнюю степень возбуждения и какого-то уж слишком явного, застоявшегося, нечеловеческого счастья. И я, стоя с раскрытым ртом, вдруг почувствовал, что мое лицо тоже начинает покрываться деревянными складками улыбки, что я даже собираюсь что-то сказать…

Так, еще не вполне поспевая мыслями за происходящим, я оказался за столом в гостиной. В приблизительных пропорциях ночного застолья были наспех составлены закуски, в чашках китайского фарфора дымился кипяток. Заварку Юлия почему-то забыла разлить, и Карл – видимо, стесняясь напомнить ей об этом, – деликатно глотал голую воду. Они сидели против меня на диване, соприкасаясь локтями, и лица их, колеблемые улыбками, казались осветленными в половинах, обращенных друг к другу – возникало впечатление, что даже улыбки стягивало на эти половины, будто между ними находился незримый центр притяжения.

Бог знает с чего, но я подумал, что они готовятся сообщить мне что-то важное.

Юлия, конечно, была настороже и следила за мной. Карл опять рассказывал какие-то истории. Я рассеянно шарил по скатерти рукой, и всякий раз, когда заканчивался очередной анекдот – и Юлия, вместо того чтоб смеяться, принималась разглаживать ногтем салфетку, – замирал и ждал чего-то. Однажды ей пришлось отлучиться на телефонный звонок, но Карл после этого не только не замолчал, а даже повысил голос, чтобы она могла слышать его из прихожей. Я посмотрел, как двигается его неопрятный рот, как проступает жила на его тощей шее, достал из бара водку и, налив себе рюмку, выпил. Войдя в комнату, Юлия молча оглядела стол и потянулась за бутылкой, но я перехватил ее: «Тихо». Поджав губы, она села на свое место. Карл смолк на полуслове. Я налил вторую рюмку и отломил кусок шоколаду. Юлия, покусывая губы, смотрела куда-то мимо меня. Ее чашка была доверху наполнена заваренным чаем. «Ваше здоровье, – подумал я, проглатывая водку и со слезами отвращения закусывая шоколадом. – Счастья, и прочая…» По лицу жены, вдруг сделавшемуся бледным и неподвижным, я понял, что она готовится к сцене, к скандалу. Подсторожив ее взгляд, я лишь кротко улыбнулся, встал из-за стола, взял бутылку, хлеб, тарелку с шпротами и, пробравшись между стульями, направился в кабинет. Она что-то сказала мне вдогонку – не то «уймись», не то «не споткнись».