Андрей Хуснутдинов - Данайцы

– А за тем, что пока еще ни одна спускаемая капсула не рассчитана на подобный перегруз.

– Вы сделали это?

– Что именно?

– Вы обезглавили их?

– Нет, конечно.

– А кто?

Зажмурившись, я помассировал глаза.

– Жена.

– Прекрасно. – Субчик взял диктофон, взглянул на дисплей и поставил обратно. – А узнали вы кого-нибудь из расстрелянных?

– Полковника… – Я откинулся на спинку стула. – Э-э… генерала из Центра подготовки и пердуна из прощальной комиссии.

– Из какой комиссии?

– Ну, одного из замов по старту и руководству полетом.

– Больше никого?

– Никого.

– Даже обоих замов начальника Генштаба?

– Вы серьезно?

– Ну, вам, знаете ли, виднее, – захохотал субчик. – Однако скажите вот что: именно потому что открылось это дело с расстрелом, вы считаете всю затею с Проектом полной аферой?

– Странно, – говорю, – что-то не припоминаю, когда я успел назвать Проект полной аферой.

Он – снова в смех:

– Да, видимо, и в самом деле вы не читаете прессу… Откройте глаза: истории вроде вашей уже выдвигаются на конкурсы.

– Ну, – говорю, – слава тебе господи. Отлегло от сердца. Вот и выдвиньте мою. Гонорар пополам.

– Хорошо! – Субчик прокашлялся в кулак. – Вот вам обоснование: издержавшиеся в прах державы заключают пакт о совместном исследовании космоса. Однако исследовать ничего не собираются, пускают налогоплательщикам пыль в глаза, а высвободившиеся денежки – на дыры в военных бюджетах. Это – раз. Обоснование номер два. Все то же самое, только фиктивным полетом наши архаровцы убивают двух зайцев: и денежки добывают, и от нежелательного балласта, тех самых поистратившихся штабистов, избавляются.

– Версия, – говорю, – номер три. Все то же самое, только… Скажем, женщина. Скажем, член экипажа. Экипажа, скажем так, никудышного, нужного для медийных прогулок перед стартом, а потом и вовсе для убой, для общей могилы со штабистами. Однако нате вам: один из авторов этой, как вы ее называете, аферы по уши влюбляется в этого члена экипажа. В эту, скажем, Елену Прекрасную. На волне чувств открывает ей всю с потрохами подноготную Проекта. Доходит не просто до ромашек, но и совсем до абсурдного: готовить пилотируемый полет. Что это значит? А это значит шанс не только выжить Елене Прекрасной, но и отправиться с ней в заоблачные выси. Да только у троянской красавицы каприз. Ей, видите ли, было бы гораздо спокойней себя чувствовать, если бы полковник организовал утечки информации о Проекте. Не утечки в полном смысле, а так, намеки-экивоки для шефов. Более того, считает она, при наличии обязательного пункта во время отбора экипажа – «достаточности компрометирующих средств воздействия» – это было бы запросто поручить школьной подружке ветреного муженька. Елена Прекрасная предлагает и симметричный вариант: контрольную постельную сцену для себя и своего друга юности. На крыльях любви полковник несется в столицу, откуда выписывает и обоих друзей детства, и приговор самому себе. Ибо за ним, с тех пор как его чувства к Елене Прекрасной переходят видимые границы – и уж наверняка со времени доноса ее обиженного муженька, – за ним следят двадцать четыре часа в сутки. Тут, как говорится, все смешалось в доме Облонских. Гибнут оба друга детства и летит в тартарары прежний график Проекта. Помутилось ли в головах военных, на самом ли деле они уверовали в утечки, испугались чего – все это уже вряд ли можно выяснить. Иных уж нет, а те далече. Даже сама Елена Прекрасная принимает за своего друга детства мертвого члена расстрельной бригады, а в убиенном полковнике отказывается узнавать полковника. Тем временем зерна раздора, посеянные ею на Земле, дают всходы. Да и как иначе, если истории, подобные этой, как вы говорите, выдвигаются на конкурсы в СМИ?..

Ну – и все в этом роде.

По ходу дела я напился до того, что опрокинул и испачкал кого-то за соседним столиком. Субчику не только пришлось выгораживать меня перед нагрянувшим нарядом, но и волочить затем до дома.

Честно говоря, я с трудом припоминаю ту нашу странную беседу и уже навряд ли скажу, что из вышеприведенного прозвучало на самом деле, а что я домыслил впоследствии. Однако практически ничего из того, что все-таки можно полагать в сухом остатке, не имеет отношения к похабной статейке, появившейся три дня спустя в одной из газет в рубрике «Очевидное-невероятное». Я в ней представлен как спивающийся пляжный выдумщик, и это, пожалуй, единственное, что можно считать правдой (как и отвратительную сальную рожу на фоне голых женских задниц). Мои откровения о Гагарине, якобы выжившем в авиакатастрофе, и прочая чушь об инопланетянах и младшем Кеннеди – абсолютная фальсификация. Целую неделю после статьи я ходил тише воды, ниже травы, ждал бог знает чего, но, можно сказать, обошлось. За вычетом того небольшого происшествия, что в почтовый ящик нам подбросили конверт с пачкой фотографий. На конверте была надпись красным маркером: «Quod licet Jovi», – а на фотографиях мы с Юлией – спящие в скафандрах в первом классе, спускающиеся в скафандрах по самолетному трапу, идущие в скафандрах по залу аэропорта, голосующие в скафандрах на обочине. Эти живописные виды, а также изрядно пожелтевшую газету с моим интервью я прячу от жены за книжным шкафом и просматриваю, когда на меня снова находит.

…Во всем доме сейчас пахнет отсыревшей штукатуркой. На моих запястьях прозрачные разводы мела. У тетушки Ундины, которая снимает комнату в пансионате на берегу, ночью никто не брал трубку. Буквально в первые же минуты грозы с потолка в спальне набежал полный таз. Юлия хотела звонить Карлу, и мне не оставалось ничего иного как лезть на второй этаж по приставной лестнице.

Дверь располагалась в боковом фасаде. Судя по вдавленному зигзагообразному следу на стене, когда-то к ней было пристроено добротное крыльцо с лестничным маршем. Я знал, как ревниво тетушка Ундина наблюдала подступы к своему «ласточкину гнезду», и, заглянув в заплывшее окно у двери, почувствовал легкий озноб, то есть представил, что увижу сейчас нечто из ряда вон, каких-нибудь закованных скелетов. Меня ждало разочарование. Этаж оказался загроможден старой негодной мебелью, потемневшими связками книг и залежами журнальных подшивок. Вдоль стен, перемежаясь листами фанеры, пылились репродукции картин и мутные короба с рассаженными на иглах бабочками и жуками. Единственное, что вызвало во мне тревогу и недоумение, были напольные часы с маятником – без стрелок на вмятом циферблате, они тем не менее продолжали идти, маятник их с мерным стуком двигался в застекленной полке. Вода хлестала из раскрытого чердачного хода, куда, в свою очередь, попадала через разбитое обломком ветви слуховое окно. Ртутные грозовые всполохи подсвечивали ее, точно на экране. Окно я приглушил подходящим по размеру куском фанеры, а ход запер.