Алексей Корепанов - Зона бабочки

Зимин стиснул зубы и быстро возвел плотину, преградившую поток воспоминаний. Достаточно. Если что-то важное забылось, он потом это поймет.

«Вот тогда и пойдешь на гипноз, дорогуша».

Он еще немного подумал.

Допустим, вчера, в магазине, он встретил какую-нибудь незнакомую тетку. А сегодня не помнит никакой тетки. Что от этого меняется? Да ничего. Воспоминание несущественное, и сохранилось оно или нет — без разницы. И вообще — нужно работать. Ра-бо-тать!

Только не сейчас. Встать завтра пораньше и наверстывать упущенное. А чтобы выспаться, нужно ложиться прямо сейчас. Выбросить все из головы — и уснуть.

Самым оптимальным было бы вообще забыть о том, что случилось (если случилось именно это). Стереть память о том, что тебе стерли память. И жить дальше.

«Лучше бы они стерли кое-какие другие воспоминания», — подумал он и направился на балкон выкурить последнюю сигарету.

…Лечь-то он лег, но уснуть никак не получалось. Во-первых, не привык он ложиться в такую рань, во-вторых, не надо было пить так много кофе. А в-третьих, в голову так и лезли непрошеные мысли о том, что произошло с ним, Дмитрием Зиминым.

Поворочавшись с час, он все-таки нырнул в зыбкий сон, и ему снились огненные шары, роящиеся над городами и весями и высасывающие из людей душу, оставляя только оболочку, способную существовать и дальше.

Впрочем, таких бездушных оболочек было на земле предостаточно и безо всяких шаров-пришельцев.

Герман читал не одну историю о двойниках и знал, что их появление, как правило, не сулит ничего хорошего.

Когда Байрон, находясь в Греции, лежал с приступом лихорадки, его брат видел поэта в Лондоне, на Сен-Жерменской улице.

Другого поэта, Уильяма Йитса, его приятель увидел среди скопления народа в холле гостиницы, хотя Йитс находился в то время в другом городе.

Еще один поэт, князь Петр Вяземский, возвращаясь ночью домой, на Невский проспект, увидел свет в окнах собственного кабинета. На вопрос князя слуга ответил, что там никого нет, и подал ключ от кабинета. Вяземский отпер дверь, вошел и увидел, что в глубине комнаты сидит спиной к нему человек и что-то пишет. Князь подошел, из-за плеча прочитал написанное, вскрикнул и упал без чувств. Когда он очнулся, человека не было. «А написанное им взял, скрыл и до сей поры таю, а перед смертью прикажу положить со мною в гроб и могилу эту тайну мою. Кажется, я видел самого себя пишущего».

Кроме поэтов, такие встречи случались и у венценосных особ. Императрица российская Анна Иоанновна, в присутствии фаворита Бирона, увидела ночью, во дворце, саму себя, только в другом одеянии.

«Кто ты такая, зачем ты пришла?» — спросила императрица.

Женщина-двойник, не отвечая, попятилась к трону. И оставаясь лицом к Анне Иоанновне, стала подниматься по ступенькам под балдахин.

«Это дерзкая обманщица! Вот императрица! Она приказывает вам: стреляйте в эту женщину», — сказал Бирон вызванному им же караульному взводу.

Офицер скомандовал, солдаты прицелились. Женщина, стоявшая на ступенях у самого трона, вновь посмотрела на императрицу и исчезла.

«Это моя смерть!» — промолвила Анна Иоанновна Бирону и в скором времени действительно скончалась.

Ей не было еще и сорока восьми лет, а причиной болезни врачи объявили подагру в соединении с каменной болезнью.

За два дня до смерти видела саму себя сидящей на троне другая российская императрица — Екатерина Великая. Дело тоже было ночью, и при этом присутствовали ее фрейлины. Императрица вскрикнула и потеряла сознание, а потом ее постиг «апоплексический удар» — кровоизлияние в мозг…

«Но я же не поэт и не коронованная особа», — подумал Гридин, остановившись и пристально глядя на собственного двойника, как ни в чем не бывало сидящего на скамейке.

В том, что перед ним именно двойник, а не материализовавшееся зеркальное отражение, у него сомнений не было. В зеркале он себя видел достаточно часто; как правило, при утреннем бритье, если удавалось этим заниматься. И хорошо представлял, как выглядит не в зеркале, а со стороны, потому что у него был цифровой фотоаппарат с видеокамерой, и он себя иногда запечатлевал в движении. Для истории, так сказать. Три с лишним десятка шагов отделяло его от несомненного двойника, только такой одежды у себя Гридин не мог припомнить. На Германе-втором были серые джинсы (а Гридин предпочитал классические, цвета индиго) и серый же свитер, явно толстый и теплый, зимний, с отворотом, подпирающим подбородок.

Герман покосился на Иру. Что она там говорила о двойниках, отражениях, дубликатах?

Девушка стояла рядом и исподлобья изучала двойника. Лицо у нее было хмурое. Двойник не шевелился, словно превратился в памятник гражданину, читающему бумаги в парке на скамейке.

— Кто это? — спросил Герман.

Он хотел сказать: «Что это?» — но у него язык не повернулся говорить о себе, как о веществе неодушевленном. Хотя какое там вещество… Небось, иллюзия, не более.

Ира поморщилась и показала рукой куда-то в сторону, где толпились березы вперемежку с раскидистыми кленами:

— Давайте, вон там обойдем.

— Кто это? — повторил Гридин, продолжая смотреть на двойника. Тот больше не проявлял к ним никакого интереса.

— Головоморочник, — недовольно ответила девушка. — Зубозаговариватель. Идемте.

Она сделала два шага к краю дорожки. Герман, поколебавшись, направился следом за ней — и тут двойник вновь ожил. Он скрутил листки в трубочку и встал со скамейки. Поднял свободную руку и довольно громко сказал, обращаясь к Герману:

— Подожди.

И начал осторожно приближаться, чуть ли не подкрадываться, как кот к голубю. Голос у него оказался глуховатым и, пожалуй, незнакомым. Во всяком случае, Герман не стал бы утверждать, что у него, Гридина-первого, именно такой голос. Девушка остановилась у кромки травы, и на лице ее нарисовалась досада.

— И что посоветуешь делать? — спросил Герман, тоже остановившись и переводя взгляд с нее на двойника и обратно.

— Я уже посоветовала, — пробурчала она. — Пиф-паф, ой-ей-ей…

Герман неуверенно поднял пистолет и подумал:

«Это же не зайчик…»

Двойник тут же уловил эту неуверенность. Застыв на месте метрах в двенадцати от Гридина, он слегка сдвинул брови и произнес:

— Что, не намерен стрелять? И правильно.

Как и раньше, стрелять Гридину не хотелось. Чудилось ему в этом нечто кощунственное. Много ли найдется людей, способных без колебаний запустить камнем в собственное отражение в зеркале? И не только кощунством тут повеяло, но и опасностью. Память с готовностью подсказала еще одну историю из той же серии о двойниках. О каком-то офицере, замахнувшемся на собственную копию, — и тут же упавшем замертво.