Иван Беляев - Галобионты

– То есть, Геракл устроен таким образом, что установка психопрограммы для него невозможна?

– Ни в коей мере, полковник! – засуетился Антон Николаевич. – В нем заложена определенная программа. Вы же не думаете, что я вот так запросто отправил галобионта на столь сложное задание? Разумеется, нет!

Степанов от всего сердца надеялся, что Дзержинец не заметит, как он лжет.

– Но жесткую психопрограмму я решил пока не устанавливать, – продолжал Степанов более уверенно, – поскольку от этого мы могли бы многое потерять. Вы лучше меня знаете, что в любой операции возникает хоть одна внештатная ситуация. Всего предусмотреть невозможно. И, – завершил Антон Николаевич уже совершенно спокойно, с долей даже самодовольства, – успех операции в Баренцевом море доказывает, что выбранная мною тактика нас не подвела. А вот как бы действовал Геракл, находись он под жесткой психопрограммой, я даже не рискую предполагать.

Подумав, Дзержинец решил, что Антон Николаевич прав.

– И все же хотелось бы знать, профессор, есть ли какие-нибудь меры воздействия на него в критической ситуации, буде таковая возникнет?

– Безусловно! Я владею некоторыми секретами. Достаточно посмотреть, как ведет себя Геракл в моем присутствии, чтобы отбросить все сомнения в его безусловной преданности мне, своему хозяину.

И это самодовольное утверждение не вызвало у полковника протеста.

– Превосходно, профессор, я понял ваш намек, – профессор с облегчением заметил, что лицо Дзержинца просветлело, казалось, Дзержинец даже повеселел и настроился на прежний иронический тон, – я и раньше заботился о вашем благополучии, а теперь удвою свои старания. Кстати, раз уж наш разговор зашел в такое русло, хочу еще раз высказать свое восхищение вашим замечательным внешним видом. Я знаю вас уже не первый и даже не второй десяток лет, но, по-моему, вы выглядите даже лучше, чем прежде.

– Здоровый образ жизни, обеспеченное существование, а, главное, возможность спокойно заниматься делом своей жизни, – скромно потупил взор Степанов.

– Вот как? – Дзержинец насмешливо поднял брови. – И это все? И никакой химии?

– Поживите здесь со мной хотя бы с полгодика и поймете, как мне удается сохранять удовлетворительную форму, – ответил Степанов.

– Благодарю за приглашение, профессор, буду иметь в виду. А теперь мне пора. Михаил Анатольевич уже готов?

– Полагаю, что да. Он пошел собираться сразу после вашего приезда.

– В таком случае нужно отправляться. Мне сегодня же необходимо попасть в Москву.

– Разрешите, я провожу вас?

– Разумеется, профессор, сделайте мне такое одолжение.

В этот момент, словно по волшебству, в дверях возник Тихомиров. Он был в своем лучшем выходном иссиня-черном кашемировом костюме, бледно-сиреневой рубашке и лиловом галстуке. Его черные ботинки были начищены до блеска.

– Да вы сегодня франтом, Михаил Анатольевич! – воскликнул Степанов.

Тихомиров посмотрел на профессора с плохо скрытым раздражением.

– Вы так говорите, будто впервые видите меня в этом костюме, – пробурчал он.

– Вам, действительно, очень идет эта цветовая гамма, – вставил свое слово Дзержинец.

Тихомиров не нашелся, что ответить.

– Ну что ж, раз Михаил Анатольевич уже готов, надо отправляться в путь, – резюмировал полковник.

– Одну минутку, – встрепенулся Антон Николаевич, – я только позову Геракла, нужно, чтобы кто-нибудь оставался в лаборатории.

– Как, вы доверяете Гераклу такие вещи? – изумился Дзержинец.

– Я много чего могу доверить Гераклу, – ответил Степанов, – уверяю вас, он превосходно справится.

– Даже не хуже, чем я, – неожиданно добавил Тихомиров.

Дзержинец недоуменно переводил взгляд с ассистента на профессора и обратно. Не понадобилось особенной наблюдательности, чтобы догадаться, что между Степановым и Тихомировым пробежала черная кошка. Дзержинец заговорил об этом, когда они шли по тоннелю.

– Михаил Анатольевич, – произнес он, – мне кажется, вы в последнее время не особенно в духе. Я не ошибаюсь?

– Я просто устал, полковник, только и всего, – отозвался Тихомиров, – знаете, когда столько месяцев безвылазно находишься в замкнутом пространстве и постоянно видишь одного и того же человека, рано или поздно в отношениях наступает критическая стадия, когда необходим отдых друг от друга. У нас с Антоном Николаевичем эта стадия длится уже вторую неделю.

– Что-то я не замечал подавленности в профессоре, – произнес Дзержинец.

– Еще бы, – Тихомиров усмехнулся, – он весь в ожидании своих очередных питомцев. Не станете же вы сравнивать меня – рядового научного сотрудника – с гениальным ученым. Вам не приходилось выступать в роли няньки вечно рассеянного и погруженного в свои изыскания человека. Вам не понять, как это утомляет.

– Да, – Дзержинец изобразил сочувствие, – наверное, вы правы, это и впрямь тяжело.

– Не то слово, полковник! – Тихомиров явно начал увлекаться, Дзержинец, держась чуть позади, не сводил с ассистента внимательного взгляда.

– Я безумно устал от постоянных капризов, вечных выражений недовольства. При этом, если раньше хотя бы время от времени на профессора находила потребность повиниться и в нем просыпались отеческие чувства, то теперь этого нет и в помине! Я для него стал пустым местом. Он настолько ушел в себя и свои исследования, что не замечает ничего и никого вокруг. Этот несчастный Геракл стал для него во сто крат более значительной персоной, чем я и вы, вместе взятые!..

Он говорил бы еще долго, если бы Дзержинцу не прискучило слушать эти жалобные излияния.

– Вам нужно отдохнуть, Михаил Анатольевич, – произнес он, перебивая Тихомирова на полуслове, – вы стали слишком ранимым и мнительным.

– Да, пожалуй, – сразу согласился Тихомиров, мгновенно превратившись в прежнего скромного и почти незаметного ассистента.

Эту ночь они провели без сна. Остаток дня Любовь была молчаливой и задумчивой. Алекс не решался тревожить ее расспросами, он и сам чувствовал некоторую подавленность. Что-то было не так в этом мире. Понимание этого пришло далеко не в тот день, когда он боролся с чувством долга и приказом того, кто велел ему называть себя Хозяином, но которого он предпочитал называть профессором. Алекс уже за долго до этого дня, в самом начале их с Любовью пребывания на острове, не переставал задаваться одними и теми же вопросами: почему они здесь? что они должны будут делать потом? Был еще один, самый важный вопрос, не дававший Алексу покоя: в чем их с Любовью предназначение? В том, что ни он, ни она не принадлежат самим себе, не было ни малейших сомнений. Так кому же они принадлежат? „Хозяину“? Не похоже. Он показался Алексу не достаточно могущественным. В том человеке ощущалась скрытая злоба, какая-то неуверенность и страх. „Хозяин“ явно боялся кого-то и ненавидел. Впрочем, эти чувства, как правило, всегда бывают сродни друг другу. Алекс не мог разобраться в собственных ощущениях. Тот человек вызывал в нем противоречивые эмоции, чаще всего жалость, иногда даже нечто, похожее на презрение, а однажды Алекс почувствовал гнев. Это произошло в самый последний момент, перед их с Любовью отправлением на остров. Тогда „хозяин“, провожавший их до шлюза, вдруг схватил Алекса за руку, до боли сжал ее влажными от пота ледяными пальцами и зашипел ему на ухо: