Светлана Дильдина - Песня цветов аконита

— Уходить надо, — сказал Разноглазый, с сожалением оглядываясь на стрелу. Подойти и выдернуть ее он почему-то не решился. — Сейчас другие появятся… — потом подошел все же, стрелы не тронул — а вот хаисуру в ножнах от пояса отстегнул. Вернулся к Аюрин.

— У меня что-то с рукой… не шевелится.

Разноглазый только сейчас заметил, что рукав у нее весь в крови — уж больно ровно держалась девчонка. Осмотрел.

— Ничего… Несерьезно. Мышца задета и все. Скоро поправишься.

Перевязал, как мог — матерчатым поясом. Кровь лениво текла и скоро остановилась. А боль тупо пульсировала и горячо.

Увидев пустую стоянку, Аюрин сразу же позабыла о ране.

Разноглазый обошел ее кругом. Ясно было — люди покидали поляну в спешке, даже костер не потушили. Не опасно для леса, кругом костра земля, но угольки еще тлеют.

— Наверное, те их спугнули… ведь не одни были.

— Верно, так…

— Может, по следам отыщем. Ты знаешь ведь, наши по лесам рассыпаются — ни один отряд не найдет всех. А мы можем. А мы… ты что?

— Нам не стоит искать Муравья, — сказала Аюрин чужим, взрослым голосом. — Он и сам не хотел бы нашего возвращения. Им недолго осталось жить.

— Хочешь сказать, пусть они умирают, а мы спасемся? — кипятком окатил голос Разноглазого, всегда такого спокойного.

— Нет. Помочь и шерстинка мыши способна… только Муравей сказал — уходи. Он был добрым ко мне… как отец. Даже добрее.

Разноглазый водил тупым ребром хаисуру по колену.

— Ты… ты сама всегда в драку лезла.

— Потому и говорю — надо уходить. И посмей еще хоть слово сказать! — неожиданно взвизгнула, и голос сорвался, большая синица вспорхнула с ветки, испуганная.

— Хорошо. Как скажешь, — отозвался, снял головную повязку, растрепал волосы зачем-то и снова перевязал их черной полоской грязной ткани.

Аюрин обернулась назад и вдруг разревелась, совсем по-девчоночьи, утирая слезы тыльной стороной ладони.

— Да ты чего? — забеспокоился этот, разноглазый.

— Ничего! — шмыгнула носом и отвернулась. Сейчас лицо будет все в красных пятнах, стыдно же.

— А как тебя звать по-настоящему? — неожиданно и очень застенчиво спросил парнишка.

— Аюрин.

А потом они долго шли по лесам, изорвав одежду колючим кустарником, по торфяникам, по высохшему наполовину болоту, то приближаясь к горам, то удаляясь. Разноглазый ставил силки, пытался подстрелить добычу из лука, и порой удача ему улыбалась. Аюрин все еще не владела рукой, но рана подживала быстро.

Поначалу мальчишка тащил хаисуру с собой, хороший клинок: и дров нарубить, и от волков отбиться, ежели встретятся. Но Аюрин ссорами и разумными доводами добилась-таки своего: оружие запрятали под валежником. Встреть они солдат, те мигом бы углядели великолепный клинок. Хоть и не стояло на нем имени владельца, понятно, что у лесных бродяг своего такого не может быть. Начались бы расспросы, и живым не уйдешь.

Разноглазый раз пять оглянулся на груду валежника, под которым оставил сокровище, Аюрин чуть не силой потащила его вперед.

Им везло — слышали волчий вой, но самих волков не встречали.

По утрам на земле лежал иней, а потом повалил снег — и снегопад продолжался два дня. Только снег оставалось есть. Горстку найденных на кусте пожухлых ягод Разноглазый пытался отдать девчонке. Та отказалась, они ругались почти целый час и даже согрелись оба.

Потом снег перестал, и на белом появилось много птичьих и звериных следов. Мальчишка и девчонка снова стреляли птиц и спали, сидя у костра, прижавшись друг к другу. Зато о воде заботиться было не надо — ее заменял снег.

Попадались сгоревшие или пустые деревни, и порой Аюрин жмурилась и вытирала слезы со щек, а порой пристально смотрела по сторонам злыми сухими глазами. А спутник ее молчал и не поднимал глаз.

Им повезло еще раз — они вышли-таки к деревне, не тронутой солдатами Благословенного, как раз когда ударил мороз. Пришельцев встретили настороженно, не больно-то гостеприимно. Однако все же пустили. Мало кто мог представить, что эта оборванная промерзшая девчонка с запавшими глазами — лучница из отряда мятежников. Да Аюрин и не говорила правды, а Разноглазый и вовсе отмалчивался и не умел даже просить.

Им пришлось отрабатывать предоставленный кров, а руки их потрескались и болели. Впрочем, жителям деревеньки было немногим легче. Аюрин было труднее. Конечно, и в отряде Муравья приходилось шить — но там довольствовались и грубой работой. Конечно, приходилось готовить — но на открытом огне, кухонные премудрости Аюрин попросту позабыла, на домашнюю утварь смотрела недоверчиво.

Поселились они у пожилой вдовы. А вскорости Разноглазый сказал, что хочет назвать Аюрин своей женой, и даже не понял, что принял решение лишь тогда, когда его приняла сама Аюрин. Любви не было в ней, лишь дружба и уважение. И — осознание приятной для женщины вещи: уж у них в доме главной будет — она.

— Если доживем до весны, будет свадьба, — сказала она вдове, женщине по имени Санэ, молчаливой, похожей на изрезанный морщинами ствол скального дуба. Та кивнула, а потом подвела Аюрин к ветхому сундуку и достала свое свадебное платье — и нижнее, простого белого полотна с красной оторочкой, выцветшее от времени, и верхнее, более короткое и широкое, густо-красное, с вышитыми на подоле белыми уточками.

— Если доживем до весны, — повторила Аюрин, с благодарностью принимая платья.

Столица

Конечно, он узнавал вести одним из первых — ведь большинство писем и донесений, кроме самых секретных, проходило через его руки. И поэтому не удивился, когда Тами показался в противоположном конце галереи и быстрыми шагами направился к нему. И лицо его было — убитое молнией дерево. Только на черных молчащих ветвях подрагивали язычки яростного огня.

Чем ближе, тем медленней шаг. Йири был готов и к тому, что тот позабудет про достоинство Дома и попросту ударит кулаком в лицо, как водится среди бедняков, не скованных рамками этикета. Или — что вероятнее — в руке вспыхнет сталь. Что ж, справедливо. А чья и в чем вина — разбирать поздно. Уж кто-кто, а Тами имеет право на месть… но жизнь Йири принадлежит не ему.

Когда Лисенок приблизился, Йири заговорил неторопливо, словно сам к себе обращался:

— Знаешь, когда я остался один в степи, думал, стоит ли возвращаться? Ненадолго — на пару мгновений мне показалось разумным затеряться в предместьях, среди ремесленников. Потом понял — бессмысленно это, найдут. Может быть, на кого-то беду навлеку…

Ни тени волнения в голосе — словно озерная гладь в безветренную погоду, спокойный. И тенями от склоненных к воде деревьев — подлинная грусть. Губы Лисенка дрогнули зло:

— Что же совсем не ушел? Было бы меньше беды!