Джефф Нун - Брошенные машины

И зеркало удержит лицо, так бережно.

Закрытая дверь подъезда. Буква G на домофоне, пустая белая карточка рядом с ней. Внутри, за стеклом, охранник в фойе ходит из угла в угол. Мой палец – на кнопке. Губы приникли к решетке.

– Коул? Коул…

В ответ – только темный треск. А потом, когда я прислушалась, мне показалось, что я услышала шепот, шелест дыхания, далекий стон; тихий вскрик, надрывный стон боли. Звук рвущейся бумаги. А потом – тишина. Тишина. Я обернулась. Охранник смотрел на меня. Прижавшись лицом к стеклу. С той стороны. Я крикнула, чтобы он меня впустил. У него было все то же пустое лицо, что и утром. Он мне не ответил. Но теперь, когда мы оказались так близко, разделенные только тонким прозрачным барьером, я разглядела его глаза. Они были живыми. Не мертвыми, как лицо. Беспокойный, тоскующий взгляд, воспламененный глубинной болью, мечущийся в поисках распавшихся связей. Человек там внутри, под застывшей маской, отчаянно рвался наружу.

Я увидела человека в толпе – человека, которого я узнала. Или мне так показалось. Кого-то, кого я знала, но плохо или, наоборот, хорошо, давным-давно или недавно. Женщину. В толпе надорожке вдоль пляжа. Она была там. Эта женщина. Ее осанка, ее лицо, на миг повернувшееся в мою сторону. Я пошла следом за ней. Сквозь толпу. Стараясь не терять ее из виду. Иногда мне казалось, что она совсем близко, иногда – что далеко. Иногда она растворялась в толпе, но потом вновь появлялась. Всегда впереди. Всегда в движении.

Куда она направлялась?

Все эти люди вокруг, заключенные в дымку искрящихся красок; их оживленная суета, их голоса. Я слышала, как они говорят. Все разом. Я даже слышала, как они думают на разных языках.

Куда она направлялась? К какой неведомой цели?

Мне пришлось остановиться, чтобы немного прийти в себя и собраться с мыслями. Все события прошедшего дня нахлынули неудержимым потоком. Я прислонилась к стене какого-то киоска. Тут же рядом располагался гадательный салон. Люди стояли в очереди, чтобы узнать свое будущее. Огромное изображение руки, казалось, смотрело прямо на меня. Схематичное изображение со всеми «гадальными» линиями. А посередине ладони был глаз. Глаз смотрел на меня. Он закрылся и тут же открылся, и я снова увидела эту женщину, Буквально в паре шагов от меня. Она выбралась из толпы и вошла в темный подземный туннель, проходивший под набережной. Я двинулась следом за ней. Освещение в туннеле было, но очень тусклое. У стены сидел какой-то молоденький мальчик с собакой. Рядом стояла тарелка, на которой лежало несколько монеток. Мальчик играл на деревянной флейте, выдувая высокие тоскливые ноты, рассыпавшиеся звонким эхом в пространстве. Холодным, сверкающим эхом. Я помню его до сих пор. Женщина идет впереди. Я узнаю ее стиль в одежде, ее прическу, ее походку. Она слышит мой голос и замирает на месте, схватившись руками за бедра.

Да, я ее позвала.

Назвала ее имя. Свое имя. Потому что ее зовут так же, как и меня. Женщина замирает на месте, но не оборачивается ко мне. Я подхожу к ней со спины.

– Марлин? Это ты?

Кто-то произносит слова. Женщина медленно оборачивается. Мне представляется зеркало, которое вертится на продольном стержне, так что отражение смещается под разными углами. Тени скрывают ее лицо, берегут ее облик. Она не выйдет из тени. У нее на шее поблескивают искры света. Двух цветов. Желтого и голубого. Две деревянные бусины, желтая и голубая, на тонкой цепочке. Мне пришлось подойти еще ближе, еще на шаг, и еще – чтобы лицо проявилось в сумраке. Эти глаза, эти губы, прядь волос, упавшая на лицо, эти высокие скулы, эта бледная кожа… рука, протянувшаяся вперед…

– Марлин?

Кто-то произносит слова. Кто-то…

– Что вам нужно?

Это не она. Это не тот человек, за кого я ее приняла. Это кто-то другой. Незнакомый.

У меня за спиной воет собака. Играет музыка. Женщина берет меня за руку. Ее пальцы сжимаются, бережно, осторожно. Она тянет меня к себе, и я подступаю к ней, совсем близко. Свет меркнет. Тени смыкаются вокруг меня, вокруг нас.

Черные буквы, влага, царапины. В темноте. Ручка пишет по коже, по коже молоденькой девочки. Слова, написанные на коже. Рукой Марлин. Слова, что ложатся на кожу. И Марлин думает про себя: только так, покрыв все тело словами, все целиком, только так можно спасти эту девочку. Марлин тоже чувствует, как острый кончик пера врезается в кожу, вливает чернила в тело девочки, слова – напрямую в вены; и Марлин понимает, что эти слова либо оживят ее, девочку, либо убьют. Главное, чтобы это были правильные слова и чтобы они шли в определенном порядке – только так можно будет ее спасти. Мягкая влага, кусочки разодранной кожи, царапины, черные чернила. Тихие вскрики боли, темнота. Марлин уже понимала, что у нее ничего не получится, ничего. Что это письмо – как отрава. Но она все равно не могла оторвать ручку от кожи. Марлин не могла перестать писать. Не могла остановиться. А потом, словно из ниоткуда, возникла идея, что для того, чтобы остановиться, надо просто проснуться. Вырваться из этого сна. Открыть глаза, разрешить им открыться… но Марлин не сумела открыть глаза. Ей надо проснуться. Так в чем проблемы? Тело Марлин было как медленный механизм, в котором работали только мозг и рука, пишущая рука. Глаза Марлин не открывались. Ей надо было найти инструкцию, скрытое указание, как запустить механизм, как заставить его работать. Нащупать в кромешной тьме эти крошечные рычажки, что приводят в движение глаза. Потянуть за них – только теперь осторожнее, – чтобы выполнить операцию. Оторвать ручку от кожи молоденькой девочки, открыть глаза, прищуриться на свет, что врезается прямо в зрачки.

Где я? Тело – тугой комок боли, свернувшийся на заднем сиденье машины, приходит в себя, просыпается. В одиночестве. Блин. Я села прямо, огляделась по сторонам. Кирпичные стены, мутный желтый свет. Подземная стоянка. Я не помню, как здесь очутилась. Рваные клочья голосов у меня в голове: они говорили все разом, чего-то требовали, так настойчиво. Сколько времени? Сейчас день или ночь? Определить невозможно, никак.

Тетрадка валялась на полу, у меня под ногами. Открытая. Поверх тетрадки лежала ручка. Наверное, я что-то писала, а потом заснула. Из ручки вытекли чернила, прямо на страницу. Молоденькая девочка, слова, обнаженная плоть. Может быть, я вообще не спала. Писала. Выдумывала…

Почему я не приняла «Просвет»?

Я открыла сумку. Там, на дне, среди смятых салфеток и рассыпанной мелочи, где еще были ириски, и кошелек, и листочки с какими-то бессмысленными номерами, ключи от дверей, которые, может быть, уже никто никогда не откроет, перочинный ножик, ручки и книжка квитанций, и среди всего этого, среди пакетиков с растворимым кофе, украденных из какого-то паршивого мотеля, среди отрывных спичек, купонов на бензин, правительственных листовок, среди этих кусочков и крошек жизни, катышков пыли и сахарных песчинок, семян каких-то цветов, мелких частичек меня, чешуек отшелушившейся кожи, молекул, там, в самом низу, было несколько запасных капсул «Просвета».