Джефф Нун - Брошенные машины

Стены были расписаны буквами всевозможных цветов и размеров. Нагромождение слов. «Просвет» уже начал действовать – та его малость, которую мне удалось запихать в себя. На ближайшей стене мне удалось разобрать строчки из «Воя» Аллена Гинзберга, из «Моби Дика», из стихов Джерарда Мэнли Хопкинса. Эти удивительные слова, взятые из книг, которые я прочитала уже так давно, казалось бы, забытые напрочь, снова вернулись ко мне – живые. Приступы воспоминаний, подробности. У меня было странное чувство, что меня затягивает туда, внутрь. В слова. Уже потому, что я здесь.

Музыканты на сцене – саксофонист и контрабасист – играли медленный, жгучий блюз; расщепленные ноты, ломаные ритмы, вой и визг, звериные крики. Танцевала только одна пара. Парень и девушка. Они то прижимались друг к другу, то расходились. Их руки вслепую ласкали обнаженную плоть. Все остальные сидели за столиками, разговаривали, наклонившись поближе друг к другу. Я увидела Хендерсон. С ней был какой-то молоденький мальчик. Она прижималась губами к его лицу, что-то шептала ему, смеялась. Музыка стала тише. Долгие темные ноты, стекающие со струн. Урчание саксофона.

Я взяла себе выпить в баре, подошла к столику Хендерсон и села.

– Эй! – Похоже, она меня не узнала. Не сразу. – А, это ты. Блин. И где ты была?

Ее голос звучал невнятно. Она на секунду закрыла глаза, как будто пытаясь собраться с мыслями.

– Ты помнишь Джейми?

– Что?

– Ну, Джейми. Ты должна его помнить.

Молодой человек улыбнулся мне. В последний раз я его видела перед театром, на улице, под дождем. Он ползал по лужам, и плакал, и шарил в грязи, и убивался по нескольким разноцветным бусинам. Когда это было? Вчера? А сейчас он сидел напротив и улыбался, весь такой милый и аккуратный, причесанный, в чистой одежде.

– Что он здесь делает…

– Джейми нам помогает.

Он опять посмотрел на меня. Его улыбка погасла и тут же вспыхнула снова. Она как будто мерцала. Он потрогал шнурок у себя на шее. На шнурке не было бусин. По крайней мере их не было видно.

– Мы помирились. – Хендерсон потрепала Джейми по волосам. – Правда?

Слова на ближайшей стене сдвигались, менялись. Расползались по полу и потолку. Я попыталась удержать взглядом ускользающую строку. В темноте . Фраза медленно двигалась по стене над головой Джейми.

– Где Коул?

– Коул? – Хендерсон повернулась ко мне. Меня поразили ее глаза – бледные, бесцветные. – Ой, знаешь…

– Где он? Ты говорила, что он будет здесь.

– Все немного не так, как мы думали.

– А как?

– Он вообще не выходит из дома.

– Слушай, Бев…

– Я просто сначала неправильно поняла.

– Блин.

– Все будет нормально. Джейми нас проведет к нему. Но чуть позже.

– Когда?

– Чуть попозже. Понимаешь, какое дело, каждую пятницу, вечером…

– В пятницу?

– Каждую пятницу Коул отдает своему чтецу все написанное за неделю. Да? И тот все читает со сцены, все самое свежее. И значит, когда он закончит и соберется домой, мы…

– А что, сейчас пятница? Сегодня пятница? Откуда ты знаешь?

– Что?

– Откуда ты знаешь, что сегодня пятница? Когда ты в последний раз могла точно сказать, какой сегодня день недели? Когда?

– Марлин…

– Какое сегодня число? Какой месяц? Какой год? Ну, скажи.

Хендерсон улыбнулась. – Все в порядке, Марлин. Ты сядь. Все под контролем.

– Нет.

Я не могла там оставаться. Мне нужно было уйти. Что-то было не так. Как-то вдруг получилось, что комната словно вытянулась и сузилась. Стало жарко. Народу на крошечной танцплощадке теперь было больше. Я пошла по этому туннелю, навстречу музыке. Скрежет смычка по струнам, мягкие золотистые каналы внутри саксофона, музыка, черная музыка, надломленная уже на самом истоке, волны надорванных звуков в пространстве, она звучала все громче, сливаясь с искрящимися огнями, переломанная, искаженная, многократно усиленная, сквозь вспышки света, сквозь математические уравнения, еще громче, еще, зазубренная, расколотая, вопящая и трескучая, она срывалась с пальцев и губ, разодранная в клочья, но людям нравилось, да, им нравилось, люди хватали обрывки музыки и превращали их в танец.

Я встала в сторонке. Я стояла, и слушала, и наблюдала за бликами света, отражавшегося в саксофоне, в его полированной меди. Надрывный плач контрабаса пробирал до костей лихорадочной дрожью. Здесь, в зале под набережной, было жарко. Жарко и душно. Люди медленно танцевали, прижимаясь друг к другу, люди буквально дышали страстью, и эта страсть изливалась наружу и как будто касалась меня, моей липкой и мокрой от пота кожи. В это мгновение.

Мне пришлось отступить.

Теперь я поняла. Это было цветение. Позднее, ночное цветение на морском берегу. Среди тронутых порчей зеркал, среди размытых больных сигналов, в шуме, в помехах, в тумане эти люди нашли разрядку, они нашли способ, как освободить восприятие, дать ему развернуться, раскрыться, но я… я так не умела, и мне пришлось отступить, спрятаться за колонной. Этот внезапный наплыв желания. Заняться любовью с кем-то из этих людей, с кем угодно, с мужчиной, с женщиной – все равно. Что со мной происходит? Я уже и забыла, когда я в последний раз переживала такое пронзительное возбуждение.

Я прижималась к колонне спиной, почти касаясь ее головой. Краем глаза я ухватила движение на камне. Какие-то слова. В окружении призраков . Обрывок фразы. Я пригляделась внимательнее. Вся колонна была исписана буквами и словами всевозможных цветов и размеров, и внутри букв и слов были другие слова и буквы, слова внутри слов. Голова разболелась лишь от того, что я на все это смотрела. Одно слово, трепещущих, одно предложение: И куда нам отсюда идти? Они проступали так ясно, слова, а потом снова терялись, все слова, изреченные в мире, все они собрались в этой комнате. Слова вспыхивали и меркли. Слова расползались по стенам, по полу, по потолку. Влага, царапины . Слова на каменной колонне. Ускользающие от взгляда. В темноте . Еще одно слово, кожа . И рядом – молоденькая девочка . Меня как будто затягивало в слова. Как отрава . Слова появлялись и исчезали. А потом, на самом краю, на границе видимого пространства, я увидела свое имя. Слово, сверкнувшее на стене.

Марлин …

Я протянула руку. Вернее, рука сама потянулась вперед, а я просто не стала противиться. Стена была мягкой и теплой. Как кожа. Как живая плоть. Рука надавила на кожу, на надпись. Буквы имени были влажными, липкими. Я испачкала пальцы в краске. А когда я опять посмотрела на стену, там уже не было этого слова. Оно поблекло, размазалось, затерялось среди других. Мне показалось, что я сейчас потеряю сознание, как будто я тоже бледнела и исчезала вместе со своим именем, моим знаком, моей историей, которая теперь стала не только моей.