Андрей Максимов - Самоубийство Земли [Повести и рассказы]

Серые тени поднялись из-за стола, постояли немного и снова сели.

— Спасибо за почтение, — Медведкин перевернул следующий листок. — Некоторые не пришли сегодня, испугавшись напряженности нового момента. Назову хотя бы Собакина-большого. Что и кому хочет он доказать своим неприсутствием? Не ясно. Или Петрушина — нашего пламенного поэта. Может быть, этот друг испугался того, что ему придется отвечать за свою ответственность за Воробьева?

Услышав эти слова, Матрешина — даже для самой себя неожиданно — начала плакать.

Медведкин по-доброму успокоил ее:

— Не надо слез, друг Матрешина! Будь уверена: у каждого жителя Великой Страны найдется причина для рыданий, а может, и не одна. Но сегодня время требует от нас не слез, а дела! Хотя мы многого достигли — впереди по-прежнему трудности. Но было бы неправильно промолчать сегодня об успехах. Они, как говорится, налицо. Изменили пароль — и это говорит о все возрастающей надежности нашей конспирации перед лицом врага. Мы поменяли название нашей организации, что еще раз подчеркивает непроходящую новизну наших целей. Друзья! Не хочу делать вид, будто знаю, как нам надо жить дальше. Никому — по отдельности — это неведомо. Но всем вместе, я убежден, это известно очень хорошо. Потому-то мы здесь и собрались. Плюшевые всегда жили в непростое время. Такова традиция. Но я не погрешу против истины, если скажу: сегодняшнее время куда непростее всех прочих времен. Так что попрошу высказываться.

— Можно мне? — вскочил со своего места Зайцев.

— Опять по вопросу террора? Об этом позже, — и Медведкин сделал движение рукой, приглашающее Зайцева сесть.

— Я вот тут… это… вот… хотел бы… как говорится… вставить. — Крокодилин кашлянул. — Мы ведь это… как бы почтили память Собакина-маленького. Правильно? Вот… А у нас ведь… это… летописца как бы и нет… Надо бы… как говорится… выбрать.

— Очень дельное предложение, — улыбнулся Медведкин одними глазами. — Какой же смысл вершить историю без летописца? Какие будут предложения?

И снова вскочил Зайцев.

— Я не про террор, — сразу сообщил он. — Я чего хотел сказать-то? У всех ведь есть ответственные поручения, правильно? Каждый за что-нибудь отвечает. И только друг Клоунов — без ответственности. Я предлагаю его — в летописцы.

Услышав это предложение, плюшевые почувствовали неясное ощущение несправедливости, смутные сомнения.

Но Медведкин быстро внес ясность.

— Это ведь хорошее предложение, — объяснил он всем. — Хорошее. Сейчас мы его проголосуем «за», и у нас будет новый Ответственный, новый летописец. Итак, кто «за»? Против? Воздержался? Ничего в темноте не видно… Впрочем, думаю, ясно и так: друг Клоунов вполне может занять подобающее ему место. Вот сюда вот садись, Клоунов — тут у нас всегда летописец сидел — вот тебе карандаши, бумага. Пиши, как говорится, историю.

Вдруг Матрешина вскочила со своего места и закричала:

— А так меня видно? Я против! Я! Слышно? Сволочи вы, а не плюшевые! Гады! Из-за этого труса Собакин-маленький погиб, а вы… — Она подошла к Зайцеву и, потрясая перед его носом кулаком, затараторила быстро и громко. — А ты… Ты… Ты вообще неизвестно как на свободу вырвался. Как мне противно тут с вами, отвратно! — И, хлопнув дверью с такой силой, что у Медведкина отклеился кусок улыбки, Матрешина выскочила вон.

Тут пришла пора вскакивать со своего места Зайцеву.

— Прошу оградить меня, — спокойно сказал он. — Мне трудно продолжать наше общее дело в обстановке недоверия и недоброжелательности. Если у друзей есть вопросы по поводу моего побега, я на них отвечу. Чтобы не было недоговоренности между нами. Все-таки одно историческое дело делаем, друзья…

Небольшая, но страстная речь Зайцева произвела то, что и должна была произвести, — приятное впечатление. Плюшевые наперебой начали успокаивать Зайцева, произнося слова о вере, доверии, общем деле и историчности общей судьбы.

Когда, успокоенные собственными речами, плюшевые затихли, Медведкин сказал:

— Тайное заседание «Тайного Совета по завершению» продолжается. Кто еще хочет выступить?

Петрушин откинулся на спинку стула и с удивлением оглядел свой стол, усеянный множеством исписанных листов. Его изумленный и пока еще несколько отрешенный взгляд спрашивал неизвестно кого: «Неужто это все я написал? Неужто я?»

Петрушин посидел так некоторое время, приходя в себя, а затем, повинуясь привычке сразу перечитывать написанное, он протянул руку к листам, но… рука ощутила весьма прочную преграду, словно невидимый забор вырос вдруг над бумажными листами и не позволял их взять.

«Либо я очень устал, либо дело не в этом», — подумал Петрушин.

Встал, прошелся по комнате, расправляя плечи, даже поприседал немного.

Потом снова сел за стол, медленно, осторожно повел руку. Рука снова застыла над листами, наткнувшись на невидимую преграду.

Странное дело, Петрушин не удивился, не испугался, вообще никаких особенно сильных эмоций не испытал.

Поразмышляв совсем немного, он сказал себе: «Я не могу взять листы потому, что мне незачем их перечитывать. Если мне незачем их перечитывать, значит написанные мною слова совершенно не важны. Жанр, язык, стиль, сюжет — что там еще есть из того, что можно вычитать? — все это не существенно. Потому что существенно другое. Что же именно? — спросил себя Петрушин. И ответил сам себе с уверенностью, которая приходит лишь к тому, кто не побоялся поверить озарению. — Важна и существенна та энергия, которую вечность передала через меня в эти листы. Та энергия, которая до сих пор владеет мною, и мыслями моими и чувствами, не позволяет мне сойти с ума от всего происходящего, а наоборот, помогает всю эту фантастику объяснить».

Поразмышляв таким образом еще немного, Петрушин задал себе новый вопрос: «Откуда же я все это знаю? — и сам себя успокоил. — Если я все это написал, то кому ж тогда знать, как не мне?»

Абсолютно успокоенный, забыв и про отчаянье свое и про неизбежную близость смерти, Петрушин лег спать.

И приснился Петрушину сон.

Приснилось ему, будто лежащие у него на столе листы упорхнули в окошко и улетели, словно стая белых в крапинку птиц, а Петрушин побежал их догонять.

И вот как будто прибегает он на площадь к памятнику, а там уже ровным строем стоят солдаты и слушают, о чем говорит им Великий Командир.

Знакомая картина: Безголовый говорит — золотые слушают, периодически прерывая его речь криками «Ура!». Вот тут-то и налетели белые листы-птицы, и начали вести себя до такой степени странно, что золотым пришлось обратить на них внимание, хоть это явно шло в нарушение Приказа.

Сначала листы для чего-то сгруппировались около висящего домика с белым циферблатом, и не будь они плоскими листами бумаги, вполне можно было решить, что они не то совещаются, не то — получают указание.