Андрей Максимов - Самоубийство Земли [Повести и рассказы]

Безголовый ничего не понимал. Например, не понимал, что такое искусство и чего это вдруг кому-то взбредет в голову спрашивать об его отсутствии в то время, когда в Великой Стране не хватает куда более необходимых вещей.

Но он безгранично верил Воробьеву. И от того, что его Последний Министр знает все и про него самого, и про жизнь его страны, Великий Командир испытывал неописуемый восторг. И чем более непонятно говорил Последний Министр — тем большее счастье разливалось в душе Великого Командира.

А Воробьев продолжал говорить такие слова:

— Итак, Великий Командирчик, ты, разумеется, понимаешь, что суть искусства — это поиск гармонии. Значит, искусство будет процветать в той стране, где гармонии в реальной жизни не существует, Без чего не может жить искусство? Без проблемок. Но! Чем лучше жизнь — тем меньше проблемок, а если в твоей державке искусства нет вовсе, это говорит только лишь о том, что Великая Страна живет прекрасно. По-настоящему, в полной гармонии, без проблем.

Воробьев замолчал, опустился в мягкое кресло, поглядел в восторженные, почти влюбленные глаза Безголового и подумал: «Конечно же, я велик! Мало того, что я — бессмертен, так я еще — единственный из нашего рода, кто не просто наблюдает жизнь, а создает ее…»

И он улыбнулся счастливой улыбкой.

Так и сидели они — Великий Командир и Последний Министр — друг против друга и счастливо улыбались. И было им обоим очень хорошо и покойно. Так хорошо и покойно, что они забыли: жизнь идет даже тогда, когда кажется, что ею управляешь.

Как только дверь за Мальвининой закрылась, Петрушин бросился к письменному столу, придвинул к себе бумагу, схватил карандаш.

«Что я делаю? — спросил он себя. — Зачем это все сейчас? И чего я вчера всю бумагу не изорвал, дурак…»

Но рвать бумагу не хотелось — карандаш тянулся к белым листам почти с нежностью.

А казалось бы: Петрушину надо бы сейчас на кровать упасть лицом вниз, отодрать эту проклятую улыбку — в конце концов на казнь можно и без нее идти — и рыдать вволю, рыдать, пока хватит слез. А как кончатся они, завыть от полного бессилия…

Мальвинина и не думала ничего отрицать. Как только Петрушин сказал, что, мол, какие противные слухи про нее ходят — сразу же все и объяснила.

— Почему ты решил, что это — сплетни? Так все и есть на самом деле, — спокойно сообщила она. — Да, я — любовница Великого Командира. Тебе разве это не льстит? Что плохого в том, что мне нравится бывать в этой великолепной хижине, нравится, что первый гражданин Великой Страны говорит мне «ты»… А тебе разве не приятно, что у тебя и у Великого Командира совпали вкусы? Знаешь, что забавно: он все время говорит, что у меня пышные формы, а ты называешь меня хрупкой, изящной и миниатюрной. Из этого я сделала вывод, что я ужасно многообразна. — Мальвинина улыбалась одними глазами — так научились делать все плюшевые.

Петрушин пытался понять смысл того, что говорит Мальвинина. Но у него ничего не получалось. Он не слышал слов. Он представлял, как узкие губы Безголового впиваются в Ее губы, как целуют Ее тело, как его руки ласкают Ее маленькую грудь.

— Ну что, больше не злишься? — спросила Она и начала раздеваться. — Подумай сам, разве тебе будет лучше от того, что мы расстанемся?

— Уходи отсюда вон, — почему-то прошептал Петрушин.

— Ду-ра-чок, — по слогам произнесла она. — Ну и с кем же, интересно, ты будешь теперь заниматься любовью? С Матрешиной, что ли? У нее, между прочим, грудь гораздо хуже моей, хотя и большая, но рыхлая, а шеи и вообще нет.

Одевалась Мальвинина спокойно, пожалуй, даже излишне тщательно. Ходила перед Петрушиным в расстегнутом платье, делая вид, будто что-то ищет в комнате.

Петрушин молчал. Смотрел в окно.

У самой двери Мальвинина оглянулась:

— Когда отбесишься — позови меня, я вернусь. Мне тебя будет очень не хватать.

— Некуда будет приходить и не к кому, — сказал Петрушин.

Но Мальвинина не услышала его. Или сделала вид, что не услышала.

И как только за ней закрылась дверь, он бросился к письменному столу.

«Что я делаю? — спрашивал себя Петрушин. — Надо спокойно ждать завтрашнего дня, когда за мной придут солдаты, и я спокойно выйду им навстречу, и спокойно отправлюсь на Почетную Казнь…»

Но это были уже не мысли — эхо мыслей, отголоски размышлений. Петрушин себе уже не принадлежал. Им владела некая необъяснимая сила.

Петрушин писал.

Время перепрыгнуло через самое себя и устремилось в вечность.

Петрушин писал.

В дверь постучали.

— Наверное, опоздавший, — тихо сказал Медведкин, подойдя к двери, спросил. — Кто?

— Я это… — ответили из-за двери. — Как это надо? Истина.

— Кто? — еще раз спросил Медведкин и оглядел всех взглядом, выдающим в нем руководителя.

— Ну я это, я, — повторял голос, без сомнения принадлежащий Клоунов у. — Забыл я, как надо по-новому. — Из-за внешней стороны двери раздалось тяжелое молчание, а затем — радостный крик. — Вера! Вот как надо! Я говорю: вера.

— Отвечаю новым паролем: надежда, — назидательно произнес Медведкин, и только после этого открыл дверь.

В доме Медведкина, понятное дело, висел полумрак. Очертания, разумеется, исчезли, и по-прежнему казалось, что вокруг стола сидят тени. Ощущение чего-то неясного, но чрезвычайно важного, как ему и положено, витало в воздухе.

Совершенно некстати (как, впрочем, и заведено) раздался чей-то храп. Столь приятное и необходимое ощущение исчезло.

— Пупсов? — не то спросил, не то позвал Зайцев.

Храп, как водится, тотчас исчез, и на смену ему пришел уверенный голос Пупсова:

— Потому что только новые цели открывают новые горизонты! Мы прошли торной дорогой, теперь пройдем неторенным путем. И придем, куда надо. Вот именно, куда нам надо — туда именно и придем. Нашей малострадальной Родине новые страдания не нужны. И старые тоже не нужны. Такова моя позиция.

— Мы еще заседание не начали, а ты уже как будто выводы делаешь, — традиционно перебил его Медведкин.

А Зайцев сказал:

— Что касается меня, то я все равно стою за самые жесткие, самые крутые меры. Пережитые мною в застенках мучения еще раз доказали: только террор спасет Великую Страну!

Тень Медведкина возвысилась над столом и важно произнесла:

— Тайное заседание «Тайного Совета по завершению» объявляю открытым. На повестке сегодня один ответ: о новизне текущего момента. Разрешите предоставить слово Председателю Тайного Совета. Кто — за? Против? Воздержался? Единогласно. Спасибо за доверие, слово беру. — Медведкин сделал паузу, приличествующую столь ответственному моменту и продолжил. — Друзья! Как вам, должно быть, хорошо известно: путь наш труден, нелегок, долог, печален. Многих теряем мы на этом пути. Нет среди нас Собакина-маленького, этого гордого летописца нашего пути, этого орла, поднявшегося к высям истории. Как будет не хватать нам его слов и поступков, его коротких, но всегда таких дельных, таких нужных замечаний… Сегодня мы можем смело сказать: именно наша плюшевая среда породила подлинного героя Великой Страны. Предлагаю всем почтить его память.