Виктор Колупаев - Избранные произведения в одном томе

— Нуль-прорисовки, — поправил его Афиноген.

Так… Рассказ мой про квартиру скончался, не успев родиться… Но это не беда… Напишу другой.

— Товарищи! Вернемся к нуль-прорисовке. Федор Михайлович…

Я долго чертил план квартиры, рассказывал, что там видно из окон, из чего сделан пол, вспоминал цвет обоев и еще многое другое.

Комиссия работала. Кое-что я не запомнил. На что-то не обратил внимания. И меня попросили повторить вхождение в нарисованную дверь.

Я исполнил просьбу, но без всякого желания, предварительно собрав все заявки, чтобы не входить в третий раз. Я даже взял с собой фотоаппарат и сделал несколько снимков, которые могли пригодиться комиссии.

— Ну что ж, — заключил работу комиссии Геннадий Федорович, — феномен нуль-прорисовки, кажется, действительно имеет место. Хотя работы здесь еще очень и очень много.

— Поздравляю тебя с новой квартирой, Федя, — сказал Мальцев. — От души рад!

Я не ответил.

Комиссия собрала много материалов и теперь нужно было хоть немного привести их в систему. Афиноген пригласил всех к себе домой пить чай. Но многоопытные члены комиссии хорошо представляли себе последствия таких чаепитий и отказались. В барак к Афиногену пошли только я и Мальцев. Мальцев был радостно возбужден встречей. Хозяин достал к чаю законную бутылку водки. Сидели вспоминали и сам фирменный поезд и его пассажиров. Даже пытались строить предположения, почему в нем все так произошло… Ведь тайна фирменного поезда до сих пор не была разгадана. Напротив, объяснений становилось все больше и больше. Афиноген был настроен как-то чинно, благородно, пил мало, так что в конце концов жена его даже забеспокоилась.

По моей просьбе квартирного вопроса в этот вечер не касались.

Но вот настало время расходиться. Афиноген и я проводили Артемия до остановки и усадили в автобус. Уехал Мальцев.

— Ну? — сказал Афиноген.

— Что, ну?

— Я ведь тебе дарю ту дверь, Федор Михайлович.

— Спасибо, Афиноген Каранатович. Спасибо за доброту.

— Да что там! Нарисовать недолго. В тебе все дело. Тебе спасибо, что помог старику.

Афиноген вынес из сарая полотно, натянутое на деревянную раму.

— Помочь? Или сам донесешь?

— Да в ней и весу-то никакого. Конечно, донесу сам.

— Ну, живи себе на здоровье, Федор Михайлович. Твори. Пиши. Читать будем.

— А сам-то ты? Почему себе не нарисовал дверцу? Тоже ведь не хоромы.

— Да зачем нам со старухой? Колька вон подрос. Доктор наук. В Старотайгинске окопался. Средний школу кончает. В Морфлот собрался. А младшенькая с нами проживет. Сарай же у меня, сам знаешь, какой!

— Картину я возьму, Афиноген Каранатович. А вот жить там не стану.

— Это почему же?

— Хоть я и фантаст, а от реального мира не отрываюсь. И в вымышленном, созданном своим воображением мире жить не хочу.

— Тогда хоть писать уединяйся.

— А вдруг воображение больное? Афиноген Каранатович, мне ведь и так хорошо. Жена у меня, дочь, ты вот, Артемий… Друзей у меня много. А ты не расстраивайся. Я тебе, Афиноген Каранатович, очень благодарен. Ты для меня больше, чем эту квартиру сделал.

— Эх, Федя… — Афиноген сгреб меня в охапку. — Упрямец ты. А нравишься. Ну, упрямец! Таким и оставайся.

Я приволок картину домой.

Пелагея Матвеевна смотрела телевизор и иногда оглушительно всхрапывала, вздрагивала и тут же задавала вопрос:

— Это ведь, который женился, Оля?

— Да нет, бабушка! Тот уже в городе живет. А этот только что сюда приехал.

— Ну… Я же вижу, что тот.

Ольга дергала плечами.

Валентина сидела в ногах у матери и тоже смотрела отсутствующим взглядом в экран.

— И куда ты этот шедевр ставить будешь? — спросила она.

— А к стене за свою кровать.

— Ты, папаня, сначала посмотри, что возле твоей кровати делается…

— Что там может делаться?

— Секретер твой исчез… А в нем ведь твои рукописи.

— Да вы что?! — мгновенно озверел я и бросился в маленькую комнату. Секретера в ней действительно не было. — Фу! — Так же внезапно успокоился я. — Фу! Это же все Афиноген Каранатович. Это он для комиссии. Сейчас внесем.

— А что комиссия-то? — спросила Валентина.

— А комиссия признала, что что-то такое Афиноген Каранатович все же открыл, изобрел.

— Фенька изобрел?! — не поверила Пелагея Матвеевна. — Смотри-ка ты…

Я оттащил кровать в сторону и поставил ее торчком.

— Фокусы буду показывать, — сказал я, прислонил картину к стене, взялся за ручку и… начал работу. Книги, папки, тетради, стул. С секретером пришлось, конечно, покорячиться. При каждом резком движении, при чуть заметном усилии пронзительная боль впивалась в ребра. Но через полчаса мой угол принял полагающийся ему вид. Кроватью я прижал картину к стене, чтобы не падала.

— Это твои или Афиногеновы фантазии? — пойнтересовалась жена.

— Афиногена Каранатовича.

— Тебе до такого в жизни не додуматься.

— Правда, Валентина, правда. Не додуматься.

— Только пусть он в своей квартире фокусы показывает. Пол теперь мыть надо.

— Вымоем…

Я вспотел после перетаскивания своего барахла, снял повязку со лба.

— Господи! — сказала Валентина. — Ну на кого ты похож! Весь избит, волосы торчком. Бродяга подзаборный… — И добавила уже на кухне: — Вот горе-то мое… О-хо-хо…

— Нормально, папаня, — сказала дочь. — Вид у тебя почти что геройский.

Пелагея Матвеевна спала сидя.

А я ночью снова долго не мог уснуть. Храпела теща. В голову лезли всякие мысли. Хотелось, ох как хотелось отодвинуть кровать и войти в тихую нарисованную квартиру. Но что-то удерживало меня. Будущее, что ли?

Я встал и начал писать рассказ, но уже не про квартиру и не про путешественника во времени. Этот этап в моей жизни кончился. Я и так потерял много времени. Подумать только, за четыре месяца не написать ни одной путевой строчки!

Все, все, все! Теперь все. Работать надо. Через открытую форточку слышался скрип отдираемых досок. Это предприимчивые жильцы растаскивали забор, который отделял наш дом от стройки. От стройки! Как же… Неужели все зря? Но… но ведь сломанное ребро болело, а вспухший глаз ничего не видел…

Ладно! Будем работать.

Этот вокзал не был похож на все другие. Здесь никто никого не встречал и не провожал. Никто не суетился, не спешил и не опаздывал. Здесь не было камер хранения и носильщиков, потому что никто из пассажиров даже на одно мгновение не захотел бы расстаться со своим багажом, состоящим из воспоминаний о прошлом и мыслей о будущем.

Сюда приходили после глубоких раздумий. Одни — предчувствуя приближающуюся смерть; другие перед тем, как навсегда улететь с Земли; третьи — чтобы полнее осознать сущность своего «Я», сравнить себя с эталоном, на который еще не налипли комья сомнений, страха, зависти, пошлости и себялюбия, который еще не согнулся под тяжестью повседневных забот и волнений.