Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

В номере, куда вошел новый постоялец, две постели из трех были уже заняты, одеяла на них смяты, под кроватями стояли разноцветные мужские тапочки, на умывальнике лежали тюбики «Поморина», а в граненом стакане торчали красная и зеленая зубные щетки.

Весь день лже-Желудков пролежал на кровати не раздеваясь, вытянув руки вдоль тела и полузакрыв глаза. Можно было подумать, что он спит, но это было не так: он привыкал к своей новой оболочке, учился жить в ней.

Полежав, он поднялся и стал разбирать чемодан. Едва он разложил на тумбочке зубную пасту, электрическую бритву «Эра» и журнал «Крокодил», на обложке которого механизатор вручную доил корову, как дверь распахнулась и в номер вошли, оживленно беседуя, его соседи.

Оба они были молоды, одеты в одинаковые блеклые джинсы и потертые кожаные куртки, оба честолюбивы, и если сфера занятий одного ограничивалась ископаемыми животными (в анкете приезжего он написал — «аспирант-палеонтолог»), интересы второго включали все разнообразие мира — он был кинорежиссером. Обоим не было тридцати, молодость — лучшая пора жизни, и оба считали, что именно затерянный в глухой степи Посошанск должен стать местом их триумфа.

— Понимаешь, старик, — говорил деятель кино, — если через эти земли столетиями шли орды кочевников, а навстречу им двигались дружины русских князей, то где как не здесь должен я воскресить события, о которые сломали зубы мои предшественники? Взять, например, историю Степана Разина, какой простор для творческой мысли!

— Нет, нет, — возражал палеонтолог, — ты не прав, лежащее на поверхности исчезает быстро. А вот глубь веков... — он мечтательно заулыбался. — Что ты знаешь, например, о музыкальных инструментах из костей мамонта?

— Наплевать мне на мамонтов, — горячился режиссер. — Я сниму здесь фильм, подобный которому не снимал еще никто, — глаза его светились, как глаза рыси. — Представь себе: восстание Степана Разина, буйное половодье Дона, народный гнев, казачья вольница, чубатые головы, толстые животы — стихия средневекового юмора. После сражения окровавленные тела, как маки, покрывают поле битвы. И везде сдвиг временных пластов: брошенную в воду персидскую княжну спасают аквалангисты, процессию, которая везет в Москву плененного атамана, снимает из толпы смердов современный кинооператор. Он ведет объективом вслед за движением клетки со Степаном, а под ногами у него ползает, подбирая втоптанные в грязь ржаные сухари, юродивый. А стрельцы? Я выведу на съемки целый полк мотопехоты, солдат, переодетых в кафтаны шестнадцатого века, этот полк в начале фильма пройдет по засыпающему городу, цепляя бердышами за трамвайные рельсы, а в конце, сменив бердыши на автоматы Калашникова, даст в память о казненном атамане залп в залитое кровью небо...

— Ух, как интересно, — сказал аспирант, — пожалуй, и верно пора, давно пора тряхануть наше кино, создать что-то такое... Масштабное, смелое, неожиданное. Ты давно кончил ВГИК?

— Год назад, — признался режиссер.

— И уже дали снимать картину?

— Повезло.

Он умолчал, что обещал жениться на дочери директора киностудии.

— О, да у нас новый сосед! — сказал палеонтолог. — Мы вам не мешаем? У нас разговоры, а вы устали с дороги.

— Ничуть, мне очень интересно вас слушать, — ответил мнимый Желудков.

— Когда я работаю над сценарием, — продолжал режиссер (перед ними на тумбочке уже стояли три стакана и светилась бутылка «Солнечной долины», сидели они на кроватях, стульев в номере почему-то не оказалось), — я часто мечтаю. Увидеть бы своими глазами опричнину! Представь, старик: всадники на низеньких калмыцких лошадках с факелами в руках окружают двор ненавистного боярина. Или стрелецкий полк по приказу царя идет на усмирение донской вольницы. Полжизни отдам, чтобы увидеть!

— Да, да, — подхватил его собеседник, — мне порой кажется, войду в лес, раздвинутся кусты, и покажется голова динозавра. Или заберусь в глухие дебри, а там в болотах, на островках, отрезанных от всего мира, обнаружу млекопитающих. Маленькие, похожие на крыс — это они победили закованных в костяную броню ящеров. А вы, сосед, простите, вы мечтаете о чем?

Вопрос застал Желудкова врасплох, он порылся в памяти, но не нашел там ничего, кроме толстой пачки долларов, дюжины икон и отдыха на теплоходе вдвоем с какой-то незнакомой ему женщиной. Благоразумно отведя глаза, он сказал:

— О возвращении.

— Ну, командировочные все хотят поскорее вернуться домой, — сказал режиссер. — Но не мы! Для меня тут начнется, например, я чувствую, новая полоса в жизни.

— И я хочу новую полосу, — подхватил палеонтолог. — А то последний год... — он даже махнул рукой, настолько плох был у него этот последний год.

— Жена ушла? — спросил догадливый режиссер.

— И она тоже... Ну, за встречу. Подсаживайтесь, сосед!

Желудков подсел, поднялись стаканы, жидкость в них засияла электрическим светом, пыльное стекло окна сделалось прозрачным, замигали первые робкие звезды, в коридоре — было слышно — какие-то люди разговаривают о пропавшем контейнере.

— Человек — вот единственный объект искусства, — сказал режиссер, не закусывая. — Вылепить из поступков характер, а из характеров — эпоху. Брать реалии из прошлого, а идеи из наших дней — вот путь, по которому идет большинство, моя точка зрения — обратна. Пусть реалии сегодняшнего дня ворвутся в быт ушедшего: скажем, действие фильма в эпоху Ивана IV, голод, разгром Новгорода, над всем этим зловещая фигура царя, по ночам царь бродит с электрическим фонарем по Александровской слободе. Закопченная стена избы, на ней согбенная фигура, шубейка на голое тело, коптящая свеча в иконе, красные блики на стене. И видения, ночные видения...

— Кровавые мальчики?

— Нет, нет, совсем не то. Скоморох с дудой и красные сполохи пожара... Не пожар, уничтоживший Москву во времена Ивана, а московский пожар двенадцатого года. Кремль, фигура Наполеона на фоне белого храма, голубые штыки французских солдат, ладья Степана Разина...

— Прости, а ладья откуда в Кремле? — испугался палеонтолог.

— Я уже говорил: смещение времен, бред больного человека, историческое предвидение. Здесь, в Посошанске, у меня будет проще: Степан Разин, водная гладь, далекий берег. Может быть, Жигули, не знаю. Степан полулежит на восточном ковре в позе, запечатленной Суриковым, приподнимается, в кадре только его лицо, рук не видно, и вдруг всплеск, в воду падает женское тело...

— Все-таки решил топить?

— Самая главная находка. — Режиссер по-детски жестоко улыбнулся. — Представь себе: камера установлена под водой. Княжну снимают методом подводной съемки. Она, медленно размахивая шалью, как птица крыльями, опускается на дно. Крупно — ее бесстрастное лицо. Потеряна грань, неясно, где реальность, где вымысел, что происходит на самом деле, а что вспоминается Степану. Уже заказан бассейн. В Посошанске — все сцены в степи: Разин на коне, еще раньше эта сцена — бассейн с прозрачными стенами, борт ладьи — несколько дублей, падение в воду, тонущая персиянка, остальное в Ялте. Ну как?