Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

— Мальчики!.. Они давно уже взрослые. Твоя слепая любовь губит их. Одного выгнали с первого курса института, второй даже не кончил среднюю школу. А кем они работают? Эти должности никогда не были мужскими. Старший — медицинской сестрой в кабинете физиотерапии. Подумать только! Прикладывает старухам к животам электроды и готовит радоновые ванны.

— Радон — очень опасное вещество.

— Ты путаешь его с радием. А младший? Курьер в «Новоканале». До него там работала девочка, не поступившая в техникум. И это ему ты купила «Москвич»!

— Подержанный.

— Курьер с окладом 80 рэ развозит пакеты по городу в собственной машине. Тебя это не пугает?

— Я купила машину им на двоих.

— И они по воскресеньям ездят в ней на базар! Надо было изобретать двигатель внутреннего сгорания, чтобы возить квашеную капусту.

— Капуста помогает пищеварению. Прекратим этот разговор. Ты не смотришь вперед. Неужели тебе не хочется выбраться из этого городишка? Жить в центре, руководить большим учреждением культуры, председательствовать на симпозиумах, открывать Всесоюзные дни на родине художника Павлова?

— Павлов — физиолог.

— Ну и что? Принимать живописцев из Англии и Франции, косторезов из Новой Зеландии.

— В Новой Зеландии нет косторезов. Они живут в Гренландии и на Чукотке. А потом — я люблю наш город, люблю свой музей. У меня свои планы. Пускай скромные, но они мои.

— Ты ничего не хочешь. У тебя нет никаких планов. Если хочешь знать, сейчас внешность — это тоже профессия. С такой внешностью, как у тебя, дальше областного совещания не пошлют.

— И не надо.

— Ты хочешь моей смерти!..

Тут Нина Павловна разрыдалась, а Степан, проклиная все на свете, побежал на кухню за водой.

Тихо и мрачно было в этот вечер в квартире Матушкиных, до поздней ночи что-то неприятно бормотал телевизор, неловко суетились на экране перепуганные дикторши, молча, не разговаривая друг с другом, сидя в разных углах комнаты, смотрели ненужную им передачу учебной программы «Нахождение степени комплексного числа» Степан и Нина.

— Увы, увы! — говорил на другой день Степан, бродя вместе с Марьюшкой по залам музея. — И раньше людям было невесело. Суховеи, татарская конница, скифы, половцы, что только не донимало, не опрокидывало, не унижало...

— Ой, какой вы нерадостный! — отвечала Марьюшка и весело заглядывала ему в глаза. — А это что за подвесочки?

— Это не подвесочки, а застежки — фибулы. Пустяк, и распространены широко, их находят почти во всех погребениях, а, как ни странно, именно они говорят исследователю больше всего... Так часто бывает — великолепные, баснословной цены, украшения безмолвствуют, а скромная застежка с плаща открывает археологу глаза на то время, когда обнаруженные в кургане вещи попали в землю. Курганы... Вы видели их когда-нибудь?

— Не знаю, кажется — нет.

— Видели... Вот что не может не волновать. Ведь каждый могильный холм — это всегда драма. Только представьте: запряженная сухими поджарыми конями, тащится к свежевырытой огромной могиле колесница. В ней, в боевой кольчуге, в шлеме, который сполз на лоб, со щитом на груди и коротким мечом у бедра, лежит тот, кто водил в жестокие набеги воинов. Следом идут бледные от ужаса женщины, у них нет сил больше кричать, это жена умершего и ее рабыни-служанки. Идут такие же безмолвные, потерявшие волю, без сил передвигать ноги или видеть что-либо вокруг, слуги. Вождя снимают с колесницы и укладывают на древесное ложе, покрытое греческой тканиной. Мрачные люди...

— Что за мрачные люди?

— Не знаю сам. Хорошо представляю их себе, но — кто они? Не знаю. Может быть, жрецы. Может быть, просто соратники умершего. Они окружают обреченных, густая толпа прибывших на похороны угрюмо, со страхом наблюдает за происходящим. Приведенных душат руками, тела укладывают в строгом порядке: жена в ногах у вождя, ее служанки поодаль, еще дальше, отдельно, слуги. Приносят привезенные издалека, с берегов Днепра, бревна и кладут накаты над убитыми и надо всей могилой...

— Вы так страшно рассказываете.

— История вообще не очень веселая наука... О чем это я? Да, в степи уже стемнело, солнечный свет ал, свежеразрытая земля, ей еще предстоит подняться курганом, кровоточит, как рана. Начинается пир. Кубки с вином, длинные пресные лепешки, куски жирного жареного мяса. Их передают из рук в руки, воины поют что-то хриплыми грубыми голосами, пленный грек играет на кифаре, вспоминают вождя, его похороны, необыкновенную жестокость и спокойствие в бою. Потом кубки бросают в могилу, около мертвых женщин кладут благовония, привезенные из Херсонеса, а тела убитых коней посыпают овсом.

— Неужели люди всегда были так злы? — Марьюшка смотрела на Степана широко открытыми от ужаса глазами, и тот не ответил.

От витрины с позеленевшими от времени медными подвесками и кольцами, глиняными сосудами и обрывками истлевшей конской сбруи, держась за руки, перешли к громоздким, скрипучим шкафам.

— А здесь хранятся книги, — продолжал Степан, — вот трактаты о древних захоронениях, вот рассказы о Диком поле, которое веками отгораживало Русь от кочевников, — те, как тучи, накапливались в междуречье. Вот отчеты о движении торговых караванов, с севера — к берегам Каспия и на север — к Москве и Новгороду. Вот французские и немецкие книги, библиотеки были гордостью помещиков. Люди, которые знали по два-три языка, разорились, со временем спились, потеряли крепостных, не умели хозяйствовать. Они не умели приспосабливаться к переменам. Но интереснее романов хозяйственные книги, которые вели их жены. Над страницами этих книг можно сидеть часами... А письма? Что может быть увлекательнее слов, которые через века принеслись прямо к нам? Они звучат так, будто человек, написавший письмо, оставил его на столе и только что вышел за дверь. Вот они, эти письма...

Сказав это, Степан хотел было достать из шкафа наугад одну из коробок, и Марьюшка уже протянула было к ней слабую руку, но он поднял глаза и увидел ее лицо — бесконечно усталое, с голубыми тенями от бессонных ночей под глазами.

— Ну что я, в самом деле, — смутился он, — у вас ребенок, идите к нему.

Вернувшись в каморку (Степан, не думая, машинально шел следом), она села, взяла ребенка на руки и, уже доставая из халатика белую, полную, вспухающую в руке грудь, нашла в себе только силы пробормотать — не смотрите, пожалуйста, — привалилась спиной к стулу, а когда ребенок, насытившись, закрыл глаза и тяжело вздохнул, чтобы заснуть, Степан увидел, что никнет и Марьюшка — голова вот-вот упадет.

— Еще пеленки, пеленок-то сколько! — пробормотала она.

Уложив их на кровать, он с недоумением уставился на груду замаранных пеленок, потом решился, вздохнул, сгреб их и понес в кухню. Там, разогрев на плите воду и напустив полный таз, нашел черное хозяйственное мыло и стал, неумело шаркая, стирать. Над тазом выросла радужная гора пены. Степан прополоскал пеленки и, повесив на шею низку прищепок, понес детское во двор.