Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

Другая шапка, потеряв во время преследования своего будущего хозяина, плутала весь день до вечера по городу. Ее видели и пролетающей над крышами домов, и садящейся вечером в прицепной вагон последнего трамвая, и только ночью, когда ослабевший от погони и пережитых волнений посошанец — им был бармен из гостиницы — лег со своей женой в постель, она, непостижимым образом открыв два замка, проникла в квартиру, нашла спальню и, нырнув под одеяло, улеглась бедняге на грудь.

— Ну, Люсенька, какая ты, право, настойчивая... Сегодня я устал, — сказал бармен и, уже просыпаясь, с ужасом понял, что лежит в постели не у Люсеньки, а у собственной жены.

Соседи, разбуженные грохотом в их квартире, потом уверяли, что кроме брюк и сорочек бармена, выброшенных женой из окна, в ночном воздухе летал и круглый пушистый предмет, похожий на зимнюю шапку.

Но самое удивительное произошло в самом универмаге, причем не в день этого погрома, а на следующий, когда пришла вызванная Брониславой Адольфовной комиссия для переучета оставшихся шапок. К удивлению директора, все шапки оказались на месте, а в подсобке нашлась даже та злополучная «левая» сотня, которая была привезена в магазин без накладной.

— Ну, то, что произошло в очереди, можно объяснить с помощью потусторонней силы, так сказать, козни дьявола, — задумчиво сказала председатель комиссии, женщина начитанная и широко мыслящая, — а вот откуда, уважаемая, сто лишних шапок?

Этот вопрос она записала шариковой ручкой в акт и, положив акт в коричневый венгерский портфель, уехала.

Всю неделю испуганные посошанцы обходили стороной секцию верхней одежды, где лежал на полках дефицит, и только потом, когда все стало на место, скандал забылся, — шапки раскупили.

Однако эпизод этот имел неожиданное продолжение. Когда на следующий день начальник милиции города сидел в своем кабинете и внимательно читал статью в местной газете о происшествии в универмаге, в голубом прямоугольнике двери возникла фигура.

— А, старая знакомая, с чем пожаловала? — Павел Илларионович вышел из-за стола. — Садись, садись, честная труженица. Как выполняем план, Пелагея Карповна?

— Шутите все, — пронырливая уборщица шмыгнула носом. — Обидеть старого человека ничего не стоит. А если уйду?

— Что, что ты! Это я так, мы ведь теперь друзья. Давай, выкладывай, с чем пришла.

— Ну, у тебя времени, я ведь вижу, на меня нет. Нет так нет. — Но Пухов уже каким-то загадочным шестым чувством понял, что если старуха уйдет, с ней исчезнет нечто важное, известное ей одной.

— Я пошутил, пошутил. И пошутить нельзя. Рассказывай, Пелагея Карповна, слушаю тебя со всем вниманием.

— Значитца так, — старуха по-прежнему не садилась, а стояла, придерживаясь рукой за стул, плутовски отводя глаза в сторону и рассказывая бы словно сама себе. — Аккурат через день, как мы свиделись здеся у тебя, возвращаюсь я домой после работы, спину ломит — ох как ломит! две секции за полдня умыла, — вижу около дома, дом-то у меня старенький, развалюха, а не домишко, квартиру обещали, да все не дают.

— А ты и не поедешь, какой ни есть, а свой, каждая досочка знакома. Огородик небось держишь?

— Что держу, все мое... Так вот, прихожу, а около дома человек. «Говорят, вы комнату сдаете? Соседи подсказали. Мне на несколько дней, пожить в вашем городе хочу». Я страсть как не люблю сдавать, ну не люблю и все, а приходится, сдаю, коли хороший человек попадется. Я так ему и сказала. Принес он свои вещички — один чемодан. Стал жить. Ничего не скажу, тихий, никого к себе из нашего полу не водит, пить не пьет, курить из комнаты во двор выходит. Дыма этого я и на работе у себя наглотаюсь. Жил, жил и вдруг — пропал, не пришел. Нет его и нет. А тут вся эта история с шапками. Он исчез, и шапки разлетелись. И тут я, товарищ начальник, поняла: не он ли, постоялец мой, здесь замешан? Ведь, как нарошно, все сходится, тихий, не пьет, не курит, баб, говорю, не водил, а чем еще мужику заниматься? В отпуске он, сказывал, а исчез, и тут эти шапки. Словно его и не было. Чемодан до сих пор стоит. С чего бы мужику исчезать? Я — к вам.

— А ты баба тонкая, Карповна. Ох и тонкая! Государственный ум. Знаешь, что древнеримский писатель Светоний говорил: «Мудрость богов сосредоточена в женщине».

— Ничего я про Светониев не знаю, и про Цезарей тоже. Мне что десять их было, что двадцать. Все это — ни к чему: две секции у меня есть — и хватит.

Пухов с интересом посмотрел на старуху.

— В торговлю откуда подалась? Говорят, в Москве раньше жила? Последнее место работы?

— Институт мировой литературы... Филологический мы кончали.

— Диплом на какую тему?

— «Преступление и наказание»... Да что ты ко мне пристал? Я ему про дело, а он...

— Ну ладно, сейчас вызову машину, поедем, посмотрим чемодан.

— Тут он, принесла я его. И ездить не надо.

Приговаривая: «Ай, баба-молодец, ай, баба!» — Пухов вышел в приемную. Там на полу около столика дежурного стоял потрепанный коричневый чемодан.

Его внесли в кабинет и, сломав замок, открыли. Поверх белья лежала книга Ман-Боргезе «Драма океана», а на дне под трикотажной рубахой паспорт.

— «Тыжных Глеб Прохорович, год рождения 1935-й, — прочитал Пухов. — Родился в селе Никитовка Херсонской области. Ну, это нам ничего не говорит... Полистаем дальше... Состоит в браке с гражданкой Тыжных Ниной Павловной. Брак зарегистрирован в городе Посошанске. О, вот это уже любопытно... Ниной Павловной? Ну, спасибо тебе, Пелагея Карповна. Озадачила ты меня. А фотография-то на паспорте какая интересная. Знакомое лицо, подумать только! Вот уж выручила! Должник я теперь твой, вечный должник...

— Можно идти? Я что, ко мне по-человечески, и я по-человечески. Нам чужого не надо. Мы хотим не как лучше, а как правильно, — туманно добавила уборщица с высшим образованием и с достоинством покинула кабинет.

Когда она ушла, Павел Илларионович снова раскрыл паспорт. С фотографии, наклеенной на голубой листок, на него смотрело лицо человека, который в это время находился в этом же здании на первом этаже, в камере для подследственных, и который упорно отказывался назвать себя. Это был пропавший без вести много лет тому назад первый муж Нины Павловны.

Пухов снял телефонную трубку и набрал номер музея.

— Степан Петрович, — сказал он, — у меня для вас есть новость. Объявился муж Нины Павловны. Как какой? Первый и единственный — она с ним не разводилась. Нет, и не умирал. А если умер, то это была очень странная смерть.

В ответ трубка издала звук, какой издает человек, которого душат за горло, и, запинаясь, произнесла:

— Боже мой, я вспомнил, где я видел это лицо — в нашем семейном альбоме. Это действительно ее муж.

Ночь, глубокая ночь опустилась на Посошанск. Снова потекли над его крышами звездные реки, на окраинах степенно забрехали собаки, раньше времени прокричал и умолк, поняв свою ошибку, петух. И едва только погас в ночи его предвещающий появление всякой нечисти крик, на главной улице невдалеке от гостиницы показалась неясная человеческая фигура. Слышалось легкое повизгивание, словно человек ехал на плохо смазанном велосипеде, а когда фигура приблизилась к подъезду гостиницы, она уменьшилась в размерах и распалась на собственно человеческую (даже стало видно, что она принадлежит женщине маленького роста) и на большой четырехугольный предмет, который женщина тащила за поводок. По асфальтированной дорожке, предназначенной для автомобилей, раздвоившаяся фигура подкатила к дверям, и в свете ламп окончательно стало видно, что женщина эта — Нина Павловна, а четырехугольный предмет — большой чемодан на колесиках, какие изобрели, должно быть, японцы, потому что именно они разъезжают по всему миру с такими чемоданами.