Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

— Давай сюда, лезь под куст.

— Присунься ближе. Обнял бы, што ли. Все теплее. Я с маманей раз тоже степью шла, дак...

В этот момент небо раскололось, огненная змея пробежала по одной половинке с самого верху до низу, от нее во все стороны брызнули мелкие змейки. На второй половине светились красно-синие неподвижные тучи. И сразу что-то рухнуло, обвалилось на Тимофея и Марью.

Шум воды обступил их со всех сторон, задрожали, затрещали кусты, с веток в лица брызнули струи. А вверху над головами, не останавливаясь, горел пожар, степь и кусты и зловещие облака то и дело озарялись красным и синим. Дождь стеной стоял у самых кустов; сквозь него чернела, металась освещенная пламенем даль. Рубахи намокли и облепили тело, запахло водяной пылью, мокрой листвой. Потом дождь припустил уже с такой силой, что Марья, обхватив Тимофея, спрятала лицо у него под рукой, прижалась всем холодным испуганным телом. Лежали так, вздрагивая, пока шум дождя не стал слабее, удары грома реже, а огненные вспышки не отступили за дальние холмы, за реку.

— Страх-то какой был, Тимофеюшка, — сказала Марья, поднимаясь и выжимая косу. — Одёжа на тебе — выжми. Течет!

— Ништо, — отозвался ее спутник, тронул бабу за плечо, фыркнул: — А ты что голая!

— Обсохну! Неужто сегодня дойдем?

— Сказал.

По дороге в темноте катился невидимый, шумящий поток. Вода, сваливаясь с холмов, устремлялась в низины, сухая пересохшая земля, жадно чавкая, впитывала ее. Скинули сапоги и, шлепая босыми ногами по грязи, пошли дальше. Пока шли, в той стороне, где была река, начался рассвет. Зазеленело, звезды уменьшились и стали одна за другой гаснуть, выступил неровный, в зубчиках окоём с холмами. Когда совсем просветлело, появилась желтая полоска, потом через нее прорвался узкий огненный луч и вдруг, словно выброшенное, поднялось багровое, теряющее краску, быстро желтеющее солнце.

Тучи исчезли, небо стало чистым, напоенная водой степь хранила довольное безмолвие, поникшие травы еще не поднялись, но кусты по буграм уже светились вымытой листвой.

Подошли к низине. На дне ее стояло небольшое, набежавшее за время ливня, озерцо, в нем по колено в воде торчали несколько молодых деревцев и лежала рухнувшая прямо на дорогу огромная ветла. Рядом с ее вершиной чернела куча мокрого хвороста.

— Глянь-ка, Тимохушка, птица убитая, — сказала, подходя, Марья. — Никак куркуль? Или сарынь. Инно молнией зашибло? Что ж не взлетел?

Тимофей поднял с земли за крыло небольшого орлана.

— Молод. Такого крылья ишшо не поднимают, — сказал он. — Ишь, как гнездо разметало.

Из-под кучи живых, с остатками листьев, веток донеслось змеиное шипение.

— Ишшо один. Живой, — сказал он и отвел рукой ветку. Из-под нее блеснули глаза забившейся в глубину птицы.

Он ловко ухватил ее одной рукой за крыло, второй на лету поймал и зажал клюв. Птица была сильной, она вырывалась и норовила то ударить свободным крылом, то дернуть лапами.

— Мотри, порвет! — предупредила Марья. — Коготь что нож!

— Не каркай, дай ветошку!

Она оторвала от подола лоскут, и Тимофей замотал птице голову. Ослепленная, та враз затихла.

— Где-то мотузок был в суме.

Она порылась в сумке, достала веревку, он связал птице крылья и ноги и, взяв ее под мышку, как куль, зашагал по дороге.

— Ты чего делать с ней будешь? — спросила, догоняя.

— Слышал, у татарвы обученные птицы есть. Лис и зайцев научены бить.

— Тяжело ить будет нести.

— Тебя, бывает, до лежанки не легче...

Солнце поднималось все выше и выше, травы, высыхая, приподнимали мокрые слабые колосья, в небе над путниками появились птицы. Они кружили в вышине, высматривая байбаков и мышей, вылезающих из затопленных нор.

Станица открылась вдруг: перевалили через холм, синей саблей блеснула речка, на берегу забелели, как просыпанная соль, хаты. Все крыты серой соломой, вокруг каждой коричневыми, зелеными лоскутами сады, огороды. Толкутся около них, копошатся мураши-людишки, шевелятся, тянутся вверх синие дымки, ползет желтая пыль.

— Поспешай, Марья, немного осталось. Дойдешь?

У Марьи сил нет, ноги сбиты, ломит тело, бьет кашель, лицо красное — горит лоб. Закусила губу, помотала головой:

— Нет.

Присела в пыль.

— Ништо. Полежи здесь.

Ушел, а она так и осталась, закрыв глаза, не чувствуя теплого, с легким запахом кизяка, дующего со стороны станицы ветра, не слыша звона коровьих колокольчиков. Лежала, пока не услышала ржание приближающегося животного. Стук копыт стал громким, всхрапнул, останавливаясь, конь. Она открыла глаза, Тимофей уже наклонялся, протягивал руку:

— А ну! Сидай!

Рывком поднял к себе, не смогла держаться, повалилась. Он положил ее впереди, конь, словно понимая, не тряся пошел с холма вниз шагом.

Очнулась она на третий день, когда отпустила простуда. Кончился тяжелый сон, лежит на кровати, потолок, стены беленые, окна неплотно закрыты ставнями, через них в щели бьет яркий солнечный свет. Напротив кровати на стене яркий, красный с черным, турецкий ковер, на нем сабля. На столе посреди хаты узкогорлый глиняный с цветами кувшин, чашка. Скатерть немятая, чистая. В плошке, рядом с кувшином, оплывшая, погашенная свеча. В хате тихо, пусто. Она шевельнулась, хотела приподняться, во дворе послышались шаги, скрипнула дверь, вошел Тимофей, с ним двое казаков.

— Ага, растворила очи, — сказал один. — Из такой дали женку тащил, своих, что ли, нет?.. Испить-то что в доме?

— Мать, браги тащи! — крикнул Тимоха, и сразу же дверью послышались осторожные шаги — мать все время стояла там.

— Одна буза. Вино, брагу, все вчера выпили, — сказала она, появляясь в дверях. Мария настороженно смотрела на старуху, та, вытянув перед собой руки с глиняным кувшином, подошла к столу, взглянула как уколола, неслышно удалилась.

— Дни нынь скудные пошли, — сказал второй казак, садясь на скамью и обращаясь к Тимофею. — У Азова Дон цепями заперт, с севера беглые стрельцы, холопы, мужики пришлые тучей идут, землю в верховьях Дона всю заняли. Турчин и татарва никак замириться не хотят.

— И мы их шшупаем, — хохотнул первый. — Прошлый год большой ясак взяли. Мы их, они нас, кто кого. — Казак налил себе полную кружку, отпил, вытер рукавом усы.

— Ты как прикидываешь, тут остаться, с нами поживешь, или назад, к своим гулебщикам?

Тимофей посмотрел на Марью, та покорно закрыла глаза, крякнул, видать приложился к кружке, протянул:

— Не-е. Назад подамся.

— Чего она у тебя лежит? Ишь пузо выперло. Тяжела?

— Есть немного. Мать, еще кувшин!

Кружится, кружится в голове, веки приподнимешь — в глаза через щелочки сумрачный свет, играют на потолке красные, черные пятна, вертятся круги, поблескивает Тимохина сабля. На лезвии, если вытащить, ржа. Легкая, пятнами, раковинками. А может, кровь загубленных им?