Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

Судно стояло у симбирского берега, узкий длинный бус отсвечивал желтизной струганых досок, бросал в коричневую воду разноцветные пятна — это отражались в воде, как в темном зеркале, расписные, брошенные на борт гилянские ковры. Парус спущен, на палубе в носу и в корме, подобрав ноги, привалясь к бортам, спят усталые воины. Посреди буса раскинут шатер, нижняя часть — тонкие в накрой доски, от каждой легкий самшитовый дух, сверху — расшитая золотом ткань, вверху в узел собранная, подпертая изнутри тонкими шестами. В шатре полутьма, в серебряной плошке курится, тянет синим кольчатым дымком благовоние. На подушках, скрестив ноги, — ханский посол. Узколиц, узкобород, острые глаза спрятаны за полуприкрытыми веками. Перед ним два купца, каждый, говоря, приподнимает голову, сказал слово — опустил. Вся их жизнь, весь их успех в руках посла.

— Великий хан приказал быть в столице московитов до конца лета, а потом плыть назад. До зимних ветров надо пройти Дербент. Считайте сами, когда вернемся.

— Пусть сбудется все предначертанное... Говори ты.

— Товары, которые мы взяли на бус, надобно разделить. Получив подарки, московские мурзы...

— Их называют боярами.

— Бояре будут обещать исхлопотать нам разрешение на торговлю, а вместо этого будут ждать еще подарков. Так повелось при всех дворах, и пока им не покажется, что все лучшее уже перешло в их руки, разрешения не будет.

— Так повелось. Хуб! Разделите товары и две трети спрячьте.

— Когда мы поставим на базарах палатки, нужны будут люди в охрану.

— Палатки ставить вместе. Людей я дам. Кончая торговлю, преподнесите боярам, которые содействовали вам, еще подарки. Если все пойдет хорошо, будете торговать и следующее лето.

Сказав, посол втянул тонкими ноздрями воздух, удивленно открыл широко глаза. Вместо тонкого самшитового запаха в шатер проник черный горчащий дымок. Купцы переглянулись.

Посол хлопнул в ладоши, полог приоткрылся, и в шатер заглянул воин.

— Степь горит, о благородный! — доложил, не дожидаясь вопроса.

Через откинутый полог в шатер вошел смрад. Посол откинул полу расшитого золотом халата, легко вскочил на ноги, выбежал из шатра. Бус стоял весь окутанный клубами дыма.

— Степь москали подожгли, — негромко произнес кто-то позади. Посол обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как округляются в испуге глаза говорившего. Через борт на бус лез, хватаясь руками за расписной ковер, держа в зубах саблю, человек в овчинной, заломленной набок шапке, в красном кафтане — ворот расстегнут, рубаха у горла порвана.

Рвануло брошенный на палубу парус ветром, разошелся дым — около буса казацкий челн. В нем неверных что саранчи. Руки с пистолетами, саблями подняты, рты раззявлены в крике.

— Не-чай!

— Не-ечай!

Как змеи лезут казаки через борт на палубу буса.

Крякнув, развалил надвое спящего перса саблей первый казак.

— Сарынь, на взлет!

Второй выхватил из-за пояса пистолет, не целясь грохнул в посла, жикнула, пронеслась над самым ухом пуля. Посол пронзительно завизжал. На палубе уже кипела схватка. Рубятся саблями, горько крикнул кто-то: по самую рукоять ушел в казацкую спину гилянский кинжал.

— Во имя бога милостивого и милосердного!

— Ге-гей! Не-ча-а-ай! Шевели бердышом!

Кинулись купцы в трюм, где товары спрятаны, одного на бегу топором огрел здоровенный казачище, всю кожу с головы вместе с волосами и шапкою снес, второй совсем было достиг люка, ноги в него опустил, шальная пищальная пуля ударила в висок, взмахнул руками купец, брызнули кости пополам с жидким мозгом, провалился в трюм. Залита палуба кровью, грудой лежат на ней тела порубленных, побитых из пищалей. Кинулся посол, уже прыгают за борт ханские воины, у самого борта хотел его перехватить, вцепился в полу казак, рванулся посол, хрястнул халат, слетел с плеч. Перевалился через борт, внизу желтая дымная вода, плывут по ней шапки, тряпки, кровь, отпустил руки, с плеском упал в воду. Вынырнул, только руки развел, хотел сбросить рубашку, о шароварах и сапогах подумал, увидел — наклоняется через борт рыжий казак, двумя руками пистолет перед собой выставил, целит прямо в лицо. Вспух, раздался во все стороны черный кружок пистолетного дула, закрыл для посла весь мир...

Сунул рыжий Тимоха дымящийся пистолет за пояс, обернулся — на бусе все кончено, уже кто-то из трюма на палубу тюки выкидывает. Складывай, сарынь, крылья, считай улов, — не каждый раз такая удача!

Черна, непроглядна степная ночь. Редко брешут собаки, разбойничьим ножом блещет в черном небе месяц, закрыты на окнах все ставни, заложены на ночь запоры. Нет казаков в станице: кто под Азовом, кто под гилянский берег ушел. Детский плач в ночи. Помолчи, помолчи, дитятко: топают чьи-то сапоги, пылят, ходят от хаты к хате. Плывут в воздухе топорики бердышей. Замерла станица: кого ищут? В Тимофеевом курене и дверь и ставни настежь, какая доска не поддавалась, сорвали ее, швырнули в пыль под окно. На столе все та же свеча. Тихо в хате, колышется, все ниже опускается к столу огонь, плавают по стенам тени, корчатся, заламывают руки. Вернулись стрельцы, снова пошарили по углам, заглянули под лежанку: «От чертова жинка! Где змеиный корень? Где семя? Головы воевода снимет, коли не найдем!..» Загремели сапогами, пошли к выходу, В сенях споткнулся один, грохнул бердышом по полу. А что это? Словно бы пискнул кто-то внизу. Остановился стрелец. Тиха, тиха ночь. Уходят его дружки, слышно, шевельнулись ворота, запело железо в петлях. Стоит стрелец в сенях, голову наклонил, ухо к полу... И точно — кто-то пищит! Пискнет, подавится, снова всхлипнет... Выскочил из хаты.

— Робят-аа, вяртай! Учуял я, здесь она.

— Куда вяртать, третьего разу без толку приходим.

— Вяртай говорю!

В сени вошли с громом. Кто-то ударил кресалом, загорелся трут, занялась огнем лучина.

— Под ноги гляди!

Под ногами доски. Лежат, качаются.

— Поднимай!

Один сунул топорик, второй обухом бердыша ударил, подскочила, со скрипом отошла доска, отвалили вторую. Внизу под пол лесенка.

Нагнулся, задрал полу кафтана, полез в подполье, а ним второй, с лучиной. Черно в подполье, сыро, на крюке вепря нога в соли, как в снегу, две косы лука, рыба сушеная поленьями в одном углу сложена, во втором углу — куча тряпок. Ткнул в нее бердышом стрелец — развалилась куча. Завозилось что-то живое, заплакало тонко, в голос.

— Ништо — они! Я же сказал — скулит по-щенячьи. Кто-ось?

— Волоки их наверх!

Белое плавает в воздухе лицо. Баба, на руках два узелочка — два дитя. Третий рядом на полу, к ноге прижался, волчонком зубы оскалил.

— Волоки!

— Рви от неё детенышей!

— Звери! Не дамся, не пущу!.. Аа-аа-ааа!

Тонкий, как у лисицы в капкане, лающий женский крик: кха-аа-а!..