Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

Выйдя из приреченской слободы, дорога разделялась на две: одна пыльной рыжей змеей уползала в глубь равнины, где за спутанными ветрами травами, за дубовыми лесами лежала далекая Москва, вторая, круто повернув и спустившись в лог, следовала его извивами к тоже не близкому Дону.

Кабак стоял у развилки дорог. Дощатая, почерневшая, на скрипучих кованых петлях дверь его все время приоткрывалась, и тогда изнутри на чистый, пахнущий разнотравьем воздух вырывались пьяные голоса, водочный тяжелый дух, запах человеческого пота и старой грязи.

За вкопанным в земляной пол столом на лавках сидела слободская рвань да путники, забредшие сюда на часок перекусить, выпить, затуманить голову, и без того тяжелую от многодневного томительного пешего движения.

В глубине кабака за стойкой стоял целовальник. Стоит, зорко присматривается к питухам: не наладился ли кто уйти скрытно, не заплатив. На двух бочках у стены (за ними дверь в прируб, в прирубе беленая, большая, под потолок, печь — черное закопченное устье) сидели и, сблизив головы, разговаривали вполголоса двое — мужик, по одежде казак, на плечах потертый, когда-то богатый кунтуш, от меха остались одни клочья, на коленях снятая запояска, за ней не то пистолет, не то нож, волос рыжий, спутанный, пал на глаза, глаза зеленые, волчьи, — и баба, молодая, в зеленом из камки сарафане, на плечах душегрейка, на голове волосник, платок опущен на плечи. Лицо у бабы не мятое, не испитое, чистое, глаза опущены, по кабакам ходить, видно, привычки нет. У мужика на коленях косушка, держит одной рукой, вторую руку поднял, шевелит, водит ею перед бабой, что-то втолковывает.

В кабаке от гомона слова едва разобрать:

— Водка у тебя, целовальник, с зельем табашным — башку ломит. В постелю бы...

— На соль-то цена — на базар придешь, ахни! Как жить-то дале?

— Злобится народ... Молчу, молчу, не тычь кулаком. На роток замок, сам знаю. Косушку бы еще?

— Што в город волокешь-то?

— Пустой. Самому надо кой-што прикупить, — это сказал дородный, чисто одетый мужик.

«Ага, с деньгой!»— сразу смекнул целовальник.

Мужик с бабой головы совсем сблизили. Богатый кунтуш целовальнику покоя не дает. Не вор ли? Человека убил, снял, теперь по кабакам таскает.

Дверь распахнулась, и в кабак ввалился юродивый: на голом теле рубаха из пестрых лоскутов, на ногах до колена кровь сухая, с грязью. Посреди кабака стал, ноги расставил, руки в стороны развел, дурно выкрикнул: «Аа-аа-а!» Что хотел сказать? Понимай кто может. Тут же руки свернул, голову смиренно на грудь положил и боком, боком к стене в прируб, около бочек, на которых рыжий мужик с бабой. Остановился рядом, ноги подвернул, сел.

Мужик осмотрел его, промолчал. Баба спросила:

— Далек ли путь, блаженненький?

Не ответил. Баба развернула узелок (из-под себя вытащила), достала кусок хлеба.

— Тебе.

Так же молча взял.

Когда и мужик заговорил, целовальник ухо снова повернул: о чем это они?

— Издалека притек?

Юродивый только рукой махнул на север. Вокруг них уже стал собираться народ.

— Ишь как яст. И тела в ем почти нет, а душа все равно просит.

Дородный, чистый мужик нравоучительно:

— Кто яст с молчанием, благодарением, к тому ангелы, аки пчелы, слетятся, станут за плечами. А кто со скоком, со скаредными речами — отыдут ангелы божьи.

— Грамотен ты!

— Малость учился... В Москве, бают, гонение на них, блаженных, началось. Говорят: малоумные, а потом их видят все целоумными. Во церквах во время пения одна помеха... Эй, шпынь, что вскорости со мной будет? Задумал я дело одно, двор расстроить, сыну невестку взять. На базар вот иду.

Юродивый услыхал, повернул бледное грязное лицо, кривая усмешка побежала по губам, повернулся к говорившему, сложил на груди руки.

— Чего это он?

— Мертвеца никак изобразил.

— Тьфу! — дородный мужик перекрестился, отошел.

А около юродивого галдеж:

— Приезжий один говорил: в Новом городе видел такого, угли на земле рассыпали. А он на них взошел и ляже на огни яко на одре.

— Страх-то какой! — Баба охнула, ухватила спутника за руку.

— Как, как — повтори?

— Прежде чем лечь, угли обошел, потом вступи босым на пламень и стояше.

— Ой, лихо мне! Идем, Тимоша, идем.

Рыжий мужик с бабой поднялись, юродивый забился в угол и затих. Потянулся к дверям и дородный мужик. Целовальник заметил это, задней дверью во двор, в клеть, там наступил в темноте на человека, пнул ногой, под ним завозились, ругнулись круто, спросонья.

— Вставай, вставай! Не время дрыхнуть, пора.

Поднялись две фигуры.

— Ножи с вами? Дело. Выходит питух от меня, деньги при ём. Направо пойдет, к базару собрался... Не тянись, не жми сопли, давай!

Две фигуры растаяли в ночи, брехнула собака. Подул ветер, принес из степи запах увядающих трав. Раздались голоса — мужской и женский, — уходили рыжий мужик с молодой бабой.

«С такими связаться — риск!» — подумал целовальник. Он стоял у заборных столбов, сразу за воротами.

В темноте сухая зеленая светящаяся отраженным звездным светом грязь. Наконец где-то в логу кто-то жутко всхрапнул и замолк. Целовальник перекрестился.

«Много ли с собой нес? — подумал о деньгах. — Если много, рассветет, надо спуститься посмотреть — не утаили ли ярыжки деньгу, не закопали?»

Что будет с мертвым телом, и в голову не взял. Засыплет пылью, обнесет сухой травою, потом пойдут собаки, растащат белые кости.

Ох, грех мне, грех!

Только отошли от кабака, только утонуло в синем ночном сумраке желтое подслеповатое окно, закрылась красная, как устье печи, распахнутая настежь дверь, позади словно вскрикнул кто-то, захлебнулся, замолк.

— Что там, Тимоша? — Марья испуганно схватила за рукав спутника. — Никак зовет кто?

— Человека, должно, порешили, — равнодушно ответил тот. — Ништо. Со мной не бойся. Ходче иди.

Тепла, напоена ароматом трав степная ночь, горят над головой, как зажженные лучины, звезды, чертят крыльями безмолвные мыши, звенят по обочинам, на буграх, по оврагам ночные невидимые, спрятанные в черной сухой траве крохотные певцы.

— Что-то звезд стало меньше, — остановилась, вздохнула Марья. — Сапог подтяну... Ишь темень, глаз выколи, ногу куда ставить не вижу.

— Туча застила, — отозвался Тимофей. — Не бось, говорю. Ночь не ночь — идти надо, нам до станицы еще дён шагать. Лог перейдем, передохнуть дам. Ляжем в траву. Любо?

— С тобой-то...

Дорога пошла низиной, черные бугры по сторонам запахли шиповником. На руку Марьи упало что-то тяжелое, камешком, и сразу же потекло, стало мокрым.

— Никак дождь?

По сторонам в траве зашумело, защелкало. Тимофей поднял лицо, небо уже стало непроницаемо черным, в лоб ударили одна за другой две редкие, больно бьющие капли. С холма скатился ветер, грозно зашумела листва.