Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

— Стоп, а это что такое? Вот так находка! — воскликнул Павел Илларионович, обнаружив в этом деле фамилию Степняка.

Черным по белому здесь было написано: супруга утверждала, что странности в поведении мужа возникли не тогда, когда он познакомился с учительницей, а после того, как его навестил дома завхоз посошанской бани. Фамилия Степняка мелькнула и исчезла.

— Так, так, так... Посмотрим-ка еще!

И вот, перерыв добрую груду дел, Пухов снова наткнулся на фамилию владельца опустевшего дома в Балочном. И снова Степняк упоминался мимоходом, и снова подозревался в дурном влиянии на человека, растратившего на этот раз не свои, а казенные деньги.

— Посмотрим сумму... И тут десять тысяч? Вот это уже совсем интересно.

А разве не удивительно, что подсудимый и во втором деле незадолго до разоблачения ездил в короткую командировку, тоже на один день и все в тот же благословенный городок Вапшавела?

Нет, положительно это был не город, а какой-то магнит! Тогда, порывшись в справочниках, узнал Пухов, что Вапшавела имеет население пятнадцать тысяч жителей, основан в седьмом веке спустившимся с гор воинственным племенем, в нем есть кожевенный завод и мясокомбинат, а в 1925 году город посетил проездом в Багдади поэт Маяковский, который дал платный концерт в клубе железнодорожников.

— Ну, это интересно только историкам железных дорог, — произнес Пухов, закрывая том энциклопедии. — Но вот — поразительное совпадение пропавших сумм, две поездки в один и тот же город и оба раза фамилия Степняк! Что все это значит? Любопытное место. Не удивлюсь, если и там происходит сейчас что-нибудь загадочное или неожиданное!

Не успел он так сказать, как дверь кабинета отворилась и рука дежурного положила на стол телеграмму. При одном взгляде на место, откуда она была отправлена, Павлу Илларионовичу стало дурно: на бланке стояло: «Вапшавела...», а дальше начальник местной милиции с грозной фамилией Пирцхалава сообщал Посошанску, что приехавшая в город на отдых гражданка Зульфия Степняк утонула сутки назад, купаясь в окрестностях города в разлившейся от дождей горной реке. Тело похоронено на деревенском кладбище.

— Когда же это она успела? — было единственное, что смог выговорить ошеломленный Пухов. — Сбежала-таки. Надо запросить: пусть вскроют могилу и удостоверятся еще раз. Эти мне Степняки...

Дело запутывалось и начинало походить на фильмы, которые время от времени снимают на Ташкентской киностудии, а сценарии пишут под Москвой в Малеевке.

Пораженный происшедшим в далеком южном городке, начальник милиции забыл в эти часы про удивительное колесо, а между тем был в городе человек, которому оно целый день не давало покоя. Это был посетивший музей сотрудник отдела культуры.

«Вот уж, действительно, не возьмешь в голову, что делать, — горестно размышлял он, меряя шагами пространство между столом и окном, выходившим на базарную площадь. Часть окна заслоняла бетонная колонна, а из-за нее было видно, как торопливо стремятся на базар опоздавшие покупатели. — С одной стороны — вздор, чепуха, нелепица, никакого вечного движения нет и быть не может. Скажи кому-нибудь — засмеют, посчитают за дурака. С другой стороны — оно есть, крутится, и кто знает, сколько времени будет еще крутиться. В конце концов, была какая-то рыба... — Тут мысли сотрудника отдела культуры пошли куда-то вкось, потому что он никак не смог вспомнить, при чем тут рыба и отчего именно сейчас она полезла ему на ум. — Да, так вот, о колесе... А что, если здесь и впрямь что-то есть? Ведь нашлась в этом нелепом музее испанская картина большой ценности. Потом поди доказывай, что ты поосторожничал, не придал значения, совершил ошибку...»

При мысли об ошибке сотрудника прошиб пот, но тут же в голове у него прояснилось и вспомнилась проклятая рыба. Целакант. Рыба, которую считали вымершей сто миллионов лет тому назад. И вдруг ее ловят на удочку в Мозамбикском проливе, что рядом с Мадагаскаром. Скептики в дураках. Возможно, на Мадагаскаре кого-то даже за это сняли... Не могли не снять. Да, да, надо что-то предпринимать...

И, присев за стол, он быстро набросал телеграмму:

«Паратов, Институт движения.

Просим прислать Посошанск для изучения на месте вопроса одного-двух специалистов». Подумав, добавил сверху «Срочно».

ВЕЧНЫЙ — бесконечный, сохраняющийся на многие годы, не перестающий существовать. Вечные льды, вечные ссоры, вечное перо.

ДВИЖЕНИЕ — способ существования материи. Душевное движение, движение сердца, правила уличного движения.

ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ — ( лат. perpetruum mobile ) машина воображаемая, непрерывно действующая.

Всю жизнь я прожил на севере, большей частью в этом великолепном каменном городе, но мысль о жарких сухих равнинных краях, где воздух дрожит как стекло, а до горизонта нет ни одного здания, всегда, как желание, преследовала меня. Осенним днем, торопливо пробежав от троллейбуса до парадной двери, за которой на четвертом этаже в полутемном коридоре ютится мой кабинетик в одно окно с видом на реку, я усаживался каждый раз за свой стол, тер озябшие руки и завидовал Степану, у которого осень всегда сухая и теплая, пригородные сады еще не побиты заморозками, стоят зеленые. Среди веток, среди яблоневых и абрикосовых стволов нет-нет да мелькнет красное неснятое яблоко, или, наклонив голову, увидишь на земле у корней сморщенный, почерневший, высохший, крепкий, как камень, плод каштана. В ветках сквозит синее небо, через забор течет разбитый на струи ветер, текут запахи перестоявших, сохнущих трав.

ТИМЬЯН — или чабрец, полукустарник, губоцветный, сильный эфирный запах.

ТИПЧАК — трава, нитевидные листочки, главный строитель дерна степной целины.

На самой вершине сухой ветлы выбрала пара орланов место для гнезда, в развилку уложили сушняк — издалека, из растущих в пойме реки ив да осокорей натаскали палок, получился помост, на него навалили веток помельче. Росло гнездо, щетинилось во все стороны сухими мертвыми тычками, не было еще и закончено, а в дырах между ветками уже поселились воробьи. Снег не сошел, не отшумели по оврагам ручьи, не успел беляк сменить шубу на рыжую, только потянули над степью черные треугольники гусей, а в гнезде на жесткой подстилке уже появились два блестящих яйца. С первым сполохом солнца вылезал на край гнезда орлан, переваливался через край, падал вниз. Тяжело взмахнув, поднимался широкими кругами, неподвижно развернув крылья, забирался все выше. Поджаты голые, неоперенные ноги, чуть наклонена удлиненная голова с мощным тяжелым клювом. Кружит огромная птица, зорко высматривает под собой — нет ли поживы. Не побрезгует ни падалью, ни бродячей собакой, ни мелкой крысой. А случится заметить внизу рыжий комочек — катится по склону холма лиса или скачет ополоумевший заяц, — сложит коричневые длинные крылья, камнем упадет вниз. У самой земли развернутся два огромных крылища, ветром опрокинет рыжего зверька, тяжелые острые когти рывком вырвут бок, хлынет алая кровь на землю, на примятую траву, задрожит и замрет жертва. А иной раз долетит орлан и до реки, опишет круг-другой, увидит под блестящей поверхностью синий тупоголовый силуэт (жирует чебак или лещ), снова камнем вниз, снова ударят тяжелые лапы, загребут воздух крылья, и начнет подниматься над водой птица, унося в когтях серебристую вздрагивающую рыбину. Кружит, кружит над степью орлан, высматривает поживу, а в гнезде неподвижно, как слепленная из густой коричневой глины, замерла самка. Чуть шевельнет белым коротким, почти закрытым крыльями хвостом: почудилось ей или, верно, стукнуло что-то в яйце? Нет, еще рано... На востоке, в той стороне, где река, медленно с самого утра растет белое с синей наковальней облако. И грозам быть еще рано... Степь пересекает желтая извилистая нитка — дорога. Показались на ней черные точки, растянулись цепочкой, задымила, вытянулась по ветру рыжая, как шерсть у летнего зайца, пыль. Едут, торопятся куда-то люди, поблескивает железо — топоры, ружья да сабли. Ни зимой ни летом не спокойна степь...