В Бирюк - Вляп [СИ]

— Господин мой, повелитель-владетель! Не вели казнить, дозволь слово молвить. Ой, я неправа была, ой, каюсь-зарекаюсь! Смилу-у-уйся!

Мда. А может… её конюхам отдать? По её сучной сучности и похотливости?

Обе дамы кучу всяких примеров приводили из историй своих гаремов. Хоть и географически далеко, но общность целей приводит к сходству методов. Это ж где Туров, а где Персия? А — похоже.

Берут провинившуюся наложницу. Которую решили списать. И отдают конюхам. Почему всегда именно конюхам — непонятно. Неужели нет нормальных мужиков других специальностей? И те эту чистенькую, беленькую, ухоженную — пускают по кругу. Не по беговому, конечно. Хотя кое-какие элементы конской упряжи типа удилов, кнутов, вожжей… тоже используют.

Причём интересно: если производится порка той же наложницы, то всегда публично в присутствии всех остальных членов гаремного коллектива. А вот если «отдать конюхам» — предъявляется только результат. Через несколько дней, когда списанную девицу доведут до желаемой кондиции.

Это потому, что у конюхов какие-то свои конюшенные представления о благопристойности, исключающие присутствие при действе посторонних? Или чтоб страшнее было? Типа: «вот она была и нету. А вот раз — и появилась. Но уже после того как. Найдите десять отличий».

Нагрузка на мой выздоравливающий организм возрастала с каждым днем. Уже и времени стало не хватать. Где те деньки благостные, когда я спокойно полёживал-подрёмывал. Быть наложником боярина Хотенея Ратиборовича — большая честь, которая требует серьёзной подготовки. И физической, и умственной. Если, конечно, не на одну ночь, а хочешь серьёзно задержаться на Верху.

Я хотел. И — серьёзно. Но хотели-то все. А удавалась зацепиться — немногим. Смазливая попка — не гарантия. Школы не хватает.

Если кто не понял — я не про общеобразовательную.

Мне повезло: школили меня с утра до вечера. И я впитывал. Старался.

Тем более… Имела место быть первая ссора с Хотенеем. Не ссора, так… размолвка. Просто — недопонимание.

Я уже вставал, ходил по дому. Тут служанки мои притащили кучу женских тряпок и начали примерять. И на себя, и на меня. Меня это всё сильно утомило. Особенно — шутки их глупые с комментариями, и их же постоянное верчение перед зеркалом.

Фатима притащила из каких-то боярыньских закромов настоящее зеркало. В полроста человеческого. Здоровенный бронзовый поднос в деревянной раме, кое-как отшлифованный. Стеклянных зеркал здесь нет, или она не знает. Чурка нерусская. А в этом… я себя толком и разглядеть не могу. Велел им сперва надраить зеркало. Кобенятся.

— Тебе на себя смотреть ненадобно. Мы на тебя смотрим.

Дуры набитые. А сами крутятся, хихикают. Мне самому подойти глянуть — невозможно.

Я тут такую шаль миленькую приглядел. Такая прелестная вещица — тонкая вязка козьего пуха. К щёчке приложишь, а она такая мягкая, ласковая. И цвет — чёрный. Мне чёрный цвет очень идёт. Так… оттеняет хорошо. Я в чёрном такой… загадочный. Только тощий. Здесь тощих не любят, больными считают. Поправиться бы мне немножко. Животик чтоб выпирал чуток, плечики — покруглее, опять же — ягодички… Надо же выглядеть… привлекательно.

По себе знаю: «мужчины любят глазами». Хорошо хоть размер бюста в моём случае увеличивать не надо.

Вот я эту шаль на плечи набросил, хотел на себя в зеркале посмотреть. Надо ж и прямо глянуть, и как оно сбоку будет… А они толкаются, шаль отобрали.

— Это тебе не надобно, ты всё равно носить не умеешь, и не сезон для таких вещей, и тебе не к лицу.

А сами-то, что одна, что другая, шаль мою и на плечи, и на голову, и так концы перекинут, и эдак. И чего вертятся? Ведь сразу видно — она им как корове седло. А мне и разок на себя посмотреть не дают. Всё зеркало заняли и кривляются. Уродины.

В общем, был я порядком раздражён. Обиделся я. Все тряпки-шмотки с себя снял, пусть подавятся, пусть хоть запримеряются. Одну длинную рубаху оставил, платочек на голове и, естественно, ошейник на шее.

Юлька куда-то из дому выскакивала. Когда входная дверь стукнула, я и не повернулся — опять, верно, эта дура корявая туда-сюда бегает.

А когда повернулся…

Хотеней! Здесь, у меня… Идёт по дому моему, смотрит да посмеивается. Весёлый такой.

В смысле: малость навеселе.

Уж и не знаю что на меня нашло… Всегда он мне был как солнце ясное. Весь — «светло». Только зажмурься и лицо подставь. А тут как-то… Не глянулся, что ли…

Сапоги грязные, комья грязи летят. Только сегодня служанку звали — полы скоблить. Они у нас некрашеные, чистое дерево до янтарного блеска выдраено, вычищено. Мы по избе в носочках ходим… А тут он. Я из-за него должен лицо своё от всякого человека прятать, вот полдня, пока девка тут намывала, под одеялом с головой парился. А он — топает, следит по чистому. И сам какой-то… в бородке вон крошки остались. И пахнет от него… конём и навозом. Сыростью. И сильно — хмельным. А я хмельного здешнего… Терпеть можно. Но лучше не надо. А уж запах этот в моем-то чистом, мытом, благоухоженном доме. Ну совсем не радует. И лыбится он… как-то глуповато-нагло.

Мужики, когда выпьют, обычно и наглеют, и глупеют одновременно. Это я по себе, по прошлой своей жизни знаю. Но то — я и там, а то — он и здесь. Он-то — господин мой, Хотеней Ратиборович.

Светоч выпивший.

Вытаскивает из-за пазухи какую-то мятую тряпку и на столе разворачивает:

— Вот, целочка моя серебряная, подарочек за первость, серьги золотые.

Ну сколько же можно меня этим глупым названием называть! Не серебряный я и вообще… неприлично об этом. И зачем мне серьги, перед кем хвастаться, если мне только с головы до ног замотанным ходить. И вставить их мне некуда — дырок в ушах нет. И вообще — как это уродство можно на себя надеть? Вот придумал же такое. Эти мужчины всегда такие… неуместные подарки дарят. Нет чтобы спросить сперва. По цвету к глазам не подходит, и носить не с чем. Разве вот с той шалью прикинуть… Да ну его. Не подарок, а глупости одни, даже и смотреть не хочу…

Я к столу подошёл — посмотреть поближе.

Ну, раз принёс — надо же хоть мельком глянуть. Чисто из вежливости. Опять же, камушки там — не то три, не то четыре… А он — цап меня за задницу! К столу прижимает, ягодицы мнёт. А руки холодные, аж сквозь рубаху пробирает. Он уже ко мне под подол лезет, а руки-то — ну просто ледяные! И мне на ухо всем своим перегаром и прочей… рыбой недоеденной дышит:

— Ну что, малёк? Ты меня ждал? Скучал? Нравится?

Он на меня наваливается, за грудь, за живот хватает. Со всех сторон сразу… ледышками своими… по мне тёплому, домашнему, нежному… Борода его… Мокрая, колючая… по шее, по щеке… К тулупу прижимает, придавливает, тулуп мокрый весь, псиной несёт. У меня от его тулупа рубаха на спине насквозь промокла, холодно, противно. А он всё сильнее жмёт.