В Бирюк - Вляп [СИ]

— Ну чего ж ты? Или подарочком не угодил? Давай, давай, благодари, раздвинь-ка ножки.

А я… не могу я! Противно, мерзко как-то, мокро, холодно, грязно, вонюче… Он жмёт, тянет, давит. Лезет подо всё, вовсюда, со всех сторон… А меня зажало. Не могу. Даже — вздохнуть-выдохнуть…

Тут Хотенеюшка и поднажал: вставил сапог между лодыжек моих и надавил.

На моих лодыжках Саввушка совсем недавно «правёж» исполнял. Так-то они уже нормально — ходить можно. Только с боков на них нажимать не надо. Так что, от Хотенеева сапога я сразу взвыл, лицом — в стол, ножки — в стороны, ручки — в разброс.

«Шёлковый» — делай что хошь.

Хотеней, был бы сам-один, с пьяных глаз-то и сделал бы. Уже и примериваться начал. Да на вскрик мой выскочили из соседней комнаты две мои служанки. Удалились они, вишь, из опочивальни моей по скромности.

А тут Юлька на Хотенея, как курица от цыплят на коршуна, и Фатима сбоку молча его за рукав тянет. Хотеней и оглянутся не успел, как у него уже и шапка на голове, и тулуп запоясан, и сам он уже в дверях.

И все кланяются, благодарят, просят ещё заходить…

— Мы так рады, так рады… Завсегда — всем, чем богаты… Ежели что — не обессудьте…

Дверь — на засов, на мне бегом — рубаху переменили, до постели довели, спать уложили.

Только они вышли — я в слезы. Взахлёб.

Не от боли — привык уже, притерпелся. У меня здесь уже столько разной боли было. А тут… От обиды.

Я его так ждал, я так хотел, чтобы он со мной посидел, чтобы мы с ним по-людски поговорили, по-человечески. Чтоб я узнал — что ему любо, что нет… А он… заявился… пьяный, мокрый, грязный… Напачкал тут, кинул побрякушку какую-то, и сразу — за задницу хватать да подол задирать. А поговорить, о делах своих рассказать, о моих успехах послушать. Да просто — поласкаться, подготовить меня… А он… Даже тулуп не снял, прямо в сапогах, руки ледяные, пальцы железные — как на конской узде скрючило, так и ко мне под рубаху лезет…

В общем, подушка промокла насквозь. Только я успокаиваться начал — заявились служаночки мои. Фатима сходу ругать начала:

— Господин к тебе приехал, а ты будто не рад. Как идол деревянный — ни улыбаешься, ни ластишься. Да кто ты, а кто он?! А плетей не хочешь?! Хоть на кобыле, хоть у столба. Привяжут за ручки, подтянут, чтоб на носочках и… это тебе не пальцы, пусть холодные да скрюченные, а плеть господская. От неё скоро жарко станется. Уж она-то не скрючена, а вот от неё-то так скрючит, что и до смерти не разогнёшься.

Тут я снова зарыдал. Не сколько от страха перед болью — после Саввушки меня болью… сильно не испугаешь. Сколько от стыда. Разденут, подвесят, пороть будут. Дворня сбежится, поглазеть, позубоскалить. Ещё, поди, Корней этот противный явится… Вот, дескать, я же говорил…

А уж как перед Саввушкой стыдно… Осрамил учителя. Он так со мной возился, учил, доверился, я же клялся — из воли господской не выйду, служить буду искренне, истово. «Нет выше блага, чем желание господина исполнять». Говорил же он: «случится случай». А я вот… и без всяких пыток там, или мучений… А Хотеней…. он же не со зла… Я же его люблю… А сам — как дурак… как дура последняя…

Тут Юлька вступила, Фатиму с её страхами да пугалками отодвинула. Жалеть меня начала, непутёвого, бестолкового. Успокаивать деточку.

Видать, есть всё-таки национальные различия, «особенности русского национального характера» в гаремной психологии.

У нас — «загадочная русская душа». Ты её только погладь — она тебе навстречу, на ласку — сама вся развернётся.

Юлька меня по голове погладила, слезы вытерла. А я ещё пуще залился.

А как перед ней стыдно-то… Она меня из под топора вызволила, от смерти выходила, сюда привезла, в хороший дом устроила. Да на такое место — только мечтать можно! Ходи себе — в ус не дуй, как сыр в масле катайся! Даже и думать нечего — одно дело босиком за сохой да по холодной земле, а другое — в тёплых носочках да по скоблёному полу.

И сейчас старается — уму-разуму учит. Всякие отвары, мази делает. А руки-то у неё вон… язвы да царапины. А она уж немолода, ей-то уже надо куда-то прилепиться. В богатый дом, в тёплое место. Вот нашла мальчонку, подобрала, выходила, пристроила. Меня, бестолочь неразумную, вежеству научает. Надеялась, на старости лет будет место, где косточки больные в тепле сохранить. Всё на меня поставила. А тут я со своей глупостью-недотрогостью… А ей теперь куда? Назад в свою избушку, в сырую да грязную? А там даже курей нет — всех мне на лечение перевела. Одни тараканы стадами шарахаются.

Мысль о шарахающихся стадах тараканов меня несколько… отвлекла. Непрерывный плач сменился жалобным поскуливанием и всхлипыванием.

Прислужницы уловили смену настроения, и перешли к «разбору полётов» в предыдущем инциденте. Профессиональному.

Ой какой я глупый, сколько всего не знаю, не умею…! Точно сказано: «бессмысленный» — смыслов этого мира не разумею, простейшего, всем очевидного — не понимаю.

— Грязь, говоришь? А ты на улицу глянь — весна, снег везде сошёл, к нашему крыльцу посуху не подойти. А господин не поленился, по этакой грязи, сам… Другой бы тебя, дурня, заставил к себе бегом бежать, тебе бы ножками все это месить. А он сам… А ты нос воротишь от такого счастья редкостного.

— А что пол затоптал — так на то служанки есть. Тебе, что ли, на коленях ползать, доски песком речным оттирать? Или тебе рук холопских жаль? Так не нажалеешься. А что тулуп мокрый был — глянь за дверь: то дождь, то туман. И про побрякушки… Ну ты совсем дурной! Да каждый хозяйский подарок — хоть что! — честь, внимание, забота какая! Тут куда как поумнее тебя служат, да и то… Если раз в год ношенное платье к празднику кинут — радость. А тебе ни за что — такое! Серьги золотые! Да это разве что жене венчанной, да и то — за рождение сына-первенца. А ты кто? Ты что, девять месяцев носил, от всякого запаха блевал, криком кричал, когда по живому рвался?

— А что от дверей и сразу за задницу — так это опять же счастье твоё! Радуйся везению своему! Удаче редкостной! Значит, у него на тебя разгорелось. На тебя, дурачок серебряный, а не на того же Корнея-злыдня. Аль ещё на чей задок, которые здесь толпами ходят, пристроиться ищут. А говорить ему с тобой… знаешь сколько боярин за день наразговаривается? Ты что — ключник-стольник? А поговорить можно и потом. Или в процессе. Тут-то он от тебя никуда не денется, вынимать не будет, выслушает. А чего ж немого — да не выслушать-то?! Как засадит — рассказывай, маши ручёнками сколь пожелается. И коль господин тебя для этого дела использует, то и готов ты к этому должен быть всегда. Во всякий миг, денно и нощно. Ну, или вид сделай. Терпи, старайся. А лучше — расслабься, получай удовольствие и… старайся. Ублажай. Потому как ты тут — никто. Вся тебе цена, что на боярский уд — насадкой разок побыть дозволили. Слава господу нашему, что иной службы не требуют. Вот и делай, как ему хочется. От души делай, с ликованием искренним. Потому что мужики бываю четырёх типов. Которые любят, чтобы насадка на ихнем уду кричала от боли, которые — кричала, но — от радости, которые, чтоб им под это дело сказки сказывали, и которые — молча.