В Бирюк - Венец [СИ]

По авторитетности к началу 1180-х, когда написано цитируемое письмо, Кирилл — в первой тройке церковников «Святой Руси», его адресат, игумен Печерского монастыря Василий — в тридцатке, но — «милый мой господин и благодетель…».

Лет семь Кирилл сидел в башне, сочинял «слова» и «оратории». Он второй, после Илариона с его «Словом о законе и благодати», выдающийся сочинитель в жанре «торжественного славословия». Жанр нечастый, на Руси к 15 в. вывелся.

Проповеди произвели впечатление на общину в Турове и на тамошнего князя. В прошлом году (весной 1168 г.) клир и мир избрали Кирилла в епископы и отправили в Киев интронизироваться — получать дольку благодати божьей от высшего иерарха, Киевского митрополита Константина II. Не назначенный сверху, а всенародно избранный архиерей.

Константин вполне уловил и непоказное стремление к смирению гордыни, и мощное тщеславие, желание быть в центре внимания толпы. Восхищение окружающих, вызванное выдающимся знанием текстов, эмоциональной и логической, при том — собственной, оригинальной трактовкой, ораторскими навыками — пьянило новопоставленного епископа. Киев, после маленького захолустного Турова, привёл в восторг.

Митрополит дал возможность явить красноречие: 11 июля 1168 года в день празднования 200-летия преставления святой княгини Ольги Кирилл читал созданные им канон и стихиры в Софийском соборе в Киеве при золочёной раке равноапостольной княгини.

Это было… как малоизвестному ансамблю из Уфы собрать аншлаг на сцене «Дворца съездов». Его восхваляли, его приглашали, им восхищались. Не «стар», но — «суперстар».

Восхитительное чувство… Когда ты стоишь перед многочисленным собранием, перед толпой разных, каждый из себя что-то представляющих, людей. Занятых собой. Своими делами. Своими мыслями. Своими соседями. А ты заставляешь их стать чем-то… единым, однородным. Измениться. Одновременно. Однонаправленно. Так, как тебе нужно. Обратить на тебя внимание. Сфокусироваться на тебе. По большому счёту — таком же человеке, как и все. Но здесь и сейчас — самым важным, единственным. Смотреть на тебя, вслушиваться в твои слова. Затихая, прекращая свой обычный трёп, шарканье, кашлянье и шушуканье. «Овладеть залом». Удерживая их внимание, повести за собой. Видеть, как, в соответствии с твоими пассажами, твоими интонациями, их лица то хмурятся, то освещаются улыбками. Дать им, столь разным между собой и столь одинаковым по отношению к тебе, своё слово. Единое для всех. Чувство. Единое для всех. Вызвать эмоции. И повести их твоей дорогой. Дорогой сопереживания. Единого для всех. Управлять этим многоголовым, многоликим множеством. Видеть в их глазах их мысли. Отражение твоих. На губах их, шевелящихся незаметно для них — твои слова. Повторяющие и продолжающие твои речи. Ввергать их то в печаль, то в радость. В их печаль и в их радость. Вслед за твоими.

Совершать такое не имея ничего, кроме собственных умопостроений и интонаций. И, конечно, своего духа, свой энергетики, своего таланта… Дара Божьего.

Восхитительно. Завораживающе.

Хотелось ещё.

Сам Кирилл о себе смиренно говорил: «Я не жнец, а собираю колосья; я не художник в книжных делах», — сознавая, однако, высоту святительского служения, на которое поставил его Господь:

«Если бы говорил я от себя, вы делали бы хорошо, не приходя в храм. Но я возвещаю вам Слово Господа, читаю вам грамоту Христову… Я раздаю слова Божии, лучшие золота и дорогих каменьев, более сладкие, чем мед и сот, и вы лишаетесь их, не приходя в церковь… но вас, приходящих, хвалю и благословляю».

В РИ Константин тут же предоставил возможность повторить «бенефис»: начинался собор, митрополит поручил самому молодому из епископов выступить с обвинительной речью против Бешеного Феди.

«О времена! О нравы! Всё понимает сенат, всё видит консул, а этот человек ещё живёт и здравствует! Живёт? Да если бы только это! Нет, он является в сенат, становится участником государственных советов и при этом глазами своими намечает, назначает каждого из нас к закланию. А что же мы? Что делаем мы, опора государства?»

«Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды?…»

Цицерон против Катилины.

В Киеве — имя другое, текст христианский, собор вместо сената, язык русский… но — обвинительная речь высокого художественного уровня и эмоционального накала.

Разоблачения, обвинения и, в конце — проклятие. От себя лично и «от лица всей прогрессивной христианской общественности». Смертный приговор выглядел естественно, обоснованно, неизбежно. Что митрополит не замедлил исполнить. После чего позиция Смоленского епископа Мануила Кастрата в отношении Константина и, соответственно, «спора о посте», стала резко враждебной. Как бы Кастрат не относился к племяннику, но Федя ему — родная кровь.

Жиздор поддерживал Константина, Мануил пользовался авторитетом в Смоленске. Все княжичи, едва начав ходить, подходили к нему под благословение. К богословским и властным конфликтам добавилась личная вражда Смоленского епископа.

В моей АИ этого, «кровного» оттенка не было. Но и самого «кидалова», устроенного Константином по «спору о посте», было достаточно, чтобы взбесить Кастрата, одного из старейших и авторитетнейших архиереев «Святой Руси».

Константину не удалось добиться третьего «бенефиса» популярного епископа — по теме «поста». Кириллу хватило ума не связываться с идиотами. Возможно, в силу большей своей грамотности он понимал, что важна анафема Сотираховой ереси, попытки внести рациональность в православие, а не — чем кашу по средам заправлять. Кирилл занял нейтральную позицию:

— А давайте спросим Патриарший престол.

Отмазка — никакая. Есть решение Собора 1157 года. Вполне определённое. Так, только время потянуть.

И тут (и в РИ, и в АИ) в тончайшее плетение высокохудожественных словесных кружев, в изысканное сочетание книжной мудрости, эмоциональности и логичности, в богатейшую гамму ораторских приёмов с паузами, риторическими вопросами, повышением и понижением тона, в сладкий поток восторга поклонников… ворвался грубый и злобный Боголюбский. С мечами своих гридней. Будто огромный голодный зубастый волк в кучку маленьких беленьких ягняток.

Все воздушные замки представляемых будущих усилий и успехов на поприще «привнесения добра и света веры христовой в Русь многострадальную» — рухнули.

В РИ — после измены киевских бояр и указания «некрепкого места».

В АИ — когда я открыл Лядские ворота.

«Всё пропало!».

Остаётся только уповать. На Бога, на чудо. Все прежние планы, намерения, надежды — стали прахом. Глупым и стыдным.