В Бирюк - Венец [СИ]

Я снова оглядел опочивальню, похлопал рукой по постели.

— Место хорошее, памятное. Я тогда тут лежал, а ты, там, за дверью, громко внуку втолковывала. Про меня. Что ни в воду, ни в землю нельзя, только в болото.

— Так ты знал?!

— Знал. Ты ж и рассказала. Глуховата ты, Степанида, орала громко. Так что, всё сама, всё сама.

— Так ты… ты холоп беглый?!

— Ну-ну-ну. Не скачи, брюхо лопнет. Был холоп беглый, стал Воевода Всеволожский. «Зверь Лютый» слышала?

— Это который ворота Лядские открыл?!

— Точно. Открыл изнутри. Войдя в город по твоему, Степанида, ходу подземному. По которому меня на смерть по воле твоей выводили. Юльку-лекарку помнишь? Там, в норе той, ныне повстречались. Лежит. Высохла с тех пор. Сколько лет прошло, а не гниёт. Может, святая? Ты, часом, за душу её не молилась?

Она злобно смотрела на меня, не реагируя на подначки.

— Юлька-то высохла, а ты-то сгниёшь. Быстро. Часа через два-три по смерти — смердеть начнёшь. Гнили в тушке твоей многовато.

— Ну, из-з-звини. Коли трапезу твою духом своим смертным переш-ш-шибу.

Мда… Ни раскаяния, ни послушания от неё не добиться. Попробуем сотрудничество.

— Ни убивать тебя, не иначе извести — у меня желания нет. Однако же место в тереме ты занимаешь, уход за тобой нужен. Посему… А сослужи-ка ты мне службу. Боярыня Степанида свет Слудовна.

Она вдруг начала кашлять и колыхаться. Не сразу понял: это не приступ болезни, это приступ смешливости. Даже слёзы выступили. От злого хохота.

— Ну ты и сказанул, ну ты и ляпнул! Холопу беглому охота хозяйку прежнюю на посылках иметь? Ха-ха-ха. Бестолочь плешивая! Я ж теперь не на что негожая! Вовсе! Колода. Бурдюк с водицей гнилой. Дурень! Как же я тебе послужить могу? В ведро поганое нагадить втрое, тебе в удовольствие?

Радостный оскал с немалой дозой презрения.

Запоминай, Ванюша. Вот человек, хоть и баба. Уже одной ногой в могиле. Беспомощна и безнадёжна. А всё пытается уесть врага. Пусть победителя, но все равно — восторжествовать. Хоть бы и болячкой, скорой смертью своей. Помирает, а гордыня — из ноздрей паром клубами летит. Ни кнут, ни пряник на неё не подействуют. Ей уже ничего не страшно и ничего не интересно.

Ой ли? Так ли уж ничего?

Я ласково улыбнулся в ответ.

— Ноги не ходят, брюхо болит. Но сама-то — в памяти, в разуме. Ты, Степанида, большую жизнь прожила, с самим Мономахом на постели кувыркалась. Все последних полста лет дела Киевские на твоих глазах прошли, во многих ты и сама… не со стороны глядела. Пришлю писаря. Будешь вспоминать.

— Х-ха. Для тебя? Не буду.

Как говаривал Адам Смит в 1776 году: «Мы получаем наш ужин не потому, что мясник, пивовар и пекарь — бескорыстные добряки, а потому что это выгодно им самим».

Что Степанида не из «бескорыстных» и не из «добряков» — зуб даю. А вот насчёт её выгоды…

— Для себя. С твоей подушки уже крышку гроба видать, а ты так и не поняла. Самое главное для тебя — ты сама. Вот помрёшь, и что от тебя останется? Смрада облачко на часок? А так… слова твои записанные, мысли, дела, люди, с кем ты встречалась. С кем любилась или резалась.

— Ишь ты, об памяти моей заботник. А тебе-то на что? Вот только не ври, что ради милости божьей доброе дело сделать вздумал.

— Не вру. Мне, Степанида, врать Богородица заборонила. Потому скажу прямо: мне интересно знать про нынешних людей киевских. Кто чем дышит. Кто чью сторону держит. Кто на что годен.

— Во-от. А то благодетелем прикинулся…

— Брось. Какие уж тут благие дела, тут бы неотложные исполнить. Поесть бы да до ветру сходить. Сегодня, к примеру, ещё не успел. Ни того, ни другого. Спасибо, что напомнила. А насчёт чего вспоминать… То, что мне интересно. Хоть новое, хоть давнее. Ты много чего такого знаешь. А не будешь… отрежу твоему Прокопию голову, и вон там, в ногах, поставлю. Или к стенке прибью. Повыше. Чтобы лучше видно было. Ладно, хватит мне уж с тобой лясы точить.

Боярыня Cтепанида Слудовна умерла через пару недель. В своей постели, в заботе и холе. От печали, от досады. От возвышения её прежнего «подарочка новогоднего». От гибельности допущенных ею тогда, девять лет назад, ошибок. Ведь могла же эдакую силищу в свою телегу впрягсти! А не разглядела.

Смертью её я и сам был вельми огорчён, ибо знала и рассказывала она многое и о многих.

Часть среднего и старшего командного состава отряда отправил на коронацию. Зрелище редчайшее: Первый Государь Всея Святая Руси. Пусть ребята посмотрят, потом хвастать будут.

А я занялся накопившейся неотложной текучкой. Перевели пару десятков персонажей из Поруба. Ноготку помог обустроиться. Поруб сдали владимирским. Рассортировали полон и прошлись по соседним усадьбам. А то оттуда вдруг стали вылезать вооружённые злобные мужики.

Факеншит! Оказывается, быть оккупантом — трудоёмко и напряжно. А вы не знали? — А я знал. Опыт уже имеется, но в большом городе — куча специфики.

«Добрый летописец» — монах киевский, пишет:

«Взѧтъ же бъ?с? Киевъ мс?ца марта въ и? въ второ ѣнед ѣли поста в середу и грабиша за в? дни весь град? Подолье и Гору и манастыри и Софью и Десѧтиньную Бц҃ю и не бъ?с? помиловани? ником?же ни?к?д?же црк?вамъ гор?щимъ крс?ть?номъ оубиваемомъ другъ?м? в?жемымъ женъ? ведоми бъ?ша въ пл?нъ разлучаеми нужею? мужии своих? младенци рыдаху зрѧще мт?рии своихъ и взѧша имѣньӕ множьство и црк?ви? бнажиша иконами и книгами и ризами и колоколы изнесоша вс? Смолн?не и Соуждалци и Черниговци и?лгова дружина и вс? ст?ни взата бъ?с? зажьже бъ?с? и манастырь Печерьскыи ст?ы? Бц?а? поганых но Бъ? млт?вами ст?ы? Бц?а съблюде и? таковы? нужа и быс? в Киеви слезы непрѣстаньныѣ си же всѣ на всих? члвѣцехъ стенание и туга и скорбь не оутѣшимаӕ и слезы непрѣстаньныѣ си же всѣ сд??шас? грѣхъ ради нашихъ».

В моей АИ мы взяли город раньше. Не было такого озлобления осаждающих от недели полевой жизни на холоде, от идиотизма неудачных приступов: никто ж воинам не объяснял, что «приступы на крепкие места» просто обманка, умирали-то в этих ложных атаках по-настоящему. Не было и столь жестокой сечи в самом городе, как была в РИ, пока Жиздор с «братцем» не сбежали.

Мои действия с Жиздором и Агнешкой, тайное проникновение в город и открытые изнутри ворота, создавали ощущение измены на Верху, бессмысленности сопротивления. Так что множество горожан просто разбежалось со стен при первых звуках набата. Или не явились туда. Сберегли свои жизни в момент штурма, не пролили кровь атакующих. И тем не дали естественному чувству мести победителей достигнуть столь высокой степени, как в РИ. Эксцессов было меньше.

Венчание в Десятинной заставило отложить её ограбление. Присутствие Боголюбского, со свойственным ему стремлению к порядку во всём, не отменяло, конечно, наших святорусских традиций в части поведения войска во взятом «на копьё» мятежном городе, но заставляло грабить, убивать, насиловать, жечь — не «от сердца», а более… упорядочено.