В Бирюк - Венец [СИ]

Монах-летописец скорбит о книгах и иконах, ризах и колоколах, об уводимых в полон женщинах и плачущих, на них глядя, детках. Но ничего не пишет о том вое голодном, который начался среди горожан спустя всего несколько дней после победы, после «восстановления законности». Оставшиеся на воле завидовали полонянам — их-то новые хозяева вынуждены были кормить.

Понятно почему монах молчит о хлебе: Печерский монастырь вне города. Обитель сохранила святыни и продовольственные запасы.

Порешали кое-какие дела с провиантом. Хреновые, честно говоря, дела. Март вообще голодное время. А тут ещё штурм и разграбление. Большая часть припасов гибнет. Сена, к примеру, осталась едва четверть. Хлеб, который становится горелым зерном, кони не едят. А люди — только с голодухи.

Гибнет скот. В пожарах не всегда успевают открыть ворота. Как ревут коровы и плачут лошади, запертые в горящих хлевах и конюшнях… Люди — ладно. А скотина-то за что? Она, что ли, этот «спор о посте» или «воровское вокняжение» придумала?

Потом скотину едят.

Вроде бы простое утверждение. Здесь — специфика.

Великий Пост. Но в городе войско, которое в походе. «Идущие по путям поста не держат». Ещё: воин-победитель в захваченном городе ест не своё. Чужое, дармовое. Каких-то долгих планов на конкретную коровку у него нет. А у кого есть, у туземца… — А в морду? Ты тут никто и звать никак. Шкуру кормилицы кинули? — Благодари. Обрезков мясных дали? — Кланяйся.

Тема очень… не смешная. Как прокормить своих людей в оккупированном городе? Посылать свои бойцов грабить местных? Дав им красивое название «фуражиры»? — Стремительное разложение подразделения, стычки с другими отрядами и, главное, неэффективно. В несколько дней всё гожее или утащат, или попрячут, или испортят.

Тема надуманная? — В городе стало, как не крути, на четверть едоков больше. Которые жрут в три горла: «Мы ж победили! Мы ж страдали! Гуляем, братцы!». А ресурсов уцелеет после фазы активного грабежа… Оценки разные, типовая — 30 %.

Чисто средне-потолочно. Было провианта на полста тысяч на два месяца. Стало шестьдесят тысяч, на треть запасов. Итого: пятнадцать дней? А вы удивляетесь, почему после каждой победы — голодный мор. Почему от всякого «славного одоления» — детские трупики рядами. Их не режут — их кормить перестают. Поскольку еда у того, кто с мечом.

Город вот-вот закроется — ледоход, распутица. Подвоз из Вышгорода… там и так что было подъели, пока войска собирались.

Короче: кому великий праздник и слезы умиления от деревянного влагалища на тыковке Боголюбского, а кому — упреждающая зачистка и реорганизация контролируемой территории. С упором на разоружение местного населения и изъятие продовольственных… м-м-м излишков.

Около полуночи, когда мы городили очередную баррикаду по периметру, со стороны града Владимирова понёсся благовест. В Десятинной наяривают. Праздничный перезвон по поводу обретения Русью Государя. Благую весть подхватили и другие колокольни. Не все. Очень не все. Что-то не восторгается народишко местный великой Всея Руси радости.

Зря. Кто не понял — расскажем, кто ошибся — поправим. А остальных… Им, болезным, у меня в хозяйстве место найдётся. Арыки копать. От Стрелки до Таймыра. Есть у меня на сей счёт пара задумок.

По периметру «моей» территории («моей» — это я так решил. В разумных, конечно, пределах) завалили брёвнами все въезды. Кроме двух точек: на улице от Лядских до Софийских. Там рогатки поставили. Типа, как волк территорию метит. Только я ещё и посты туда выдвинул.

Сразу скажу: 4 из 5. 80 % проблем с порядком и безопасностью снимались внешним охранением. Но оставшиеся 20 %… пришлось давить внутренними постами и другими мероприятиями.

Потом с коронации пришли мои. Радостные, возбуждённые. Принялись рассказывать.

— А Мачечич-то… Вышел и стоит. Глаз от шапки оторвать не может. А Антоний его перекрестил да, незаметно так, но я-то видал! за руку ущипнул. А тот молчит, а епископ давай ему слова подсказывать. А тот повторяет, а у самого руки трясутся, к этим, к клейнодам, ну, тянутся. А Антоний его за рукав — и развернул.

— Точно. Ещё и в спину толкнул! Вот те хрест!

— А Кирилл-то! Ну точно «златоуст»! Как заговорил — все замолкли! Как свечки горят слыхать. А он так это… с подъелдыкиванием. Но по-доброму и с надеждой…

Народ принял, закусил, чем бог послал и, молодёжь же, перешёл к песням и пляскам. Во дворах занятых нами усадеб разожгли костры, пошло веселье.

Не только у нас. По всему городу победители праздновали победу. И её яркое, очевидное выражение — установление на «Святой Руси» новой власти. «Нового господина». Как и мечталось Кириллу Туровскому.

Посидел, послушал да и ушёл. К Гапе под бочок.

Секс? — Какой секс, какие игрища?! Обнял её, она мне в подмышку уткнулась. Вот так часа три-четыре… Ещё до света за ней прибежали: служба-то не прекращается. Более всего трудодней у повара. А уж хозяйке такого хозяйства, как ныне, и вовсе вздохнуть некогда.

Она уж обрядилась, как вдруг повернулась ко мне и поклонилась большим поясным поклоном.

— Гапушка, ты чего?

— Спаси тебя боже, господине мой.

— Да за что же благодаришь?

— За то, что в ночь тёмную, в минуту горькую, в горе неизбывном — рядом был. Что голова моя печальная не одна-одиношенька по постели валялася — на плече твоём лежала. Что сердце моё, на части рвущееся, с твоим рядом билось, твоего сердца стук слушало. Спаси тя бог. Что не бросил. В тоске.

Странно она судит. Как же я могу её одну бросить? А уж тем более в этом месте, в этих стенах, где я сам такого одиночества, такого… для всех ненужности, себя — непригодности, от мира вообще — отсечённости, хватанул?

Мда… Кому — роба, кому — баба, кому… — человек.

Забавный это процесс — очеловечивание человека.

— Ты чё?! Ты чего не одет, не собран?!

— Что-то горит?

— Ой жежь ты боже жь мой! Ты нас всех погубить, уморить хочешь?! Солнце встало, а он в затрапезном! Своей головы не жаль — хоть об наших озаботься!

— Так, Николай, кончай гнать пургу, подымать волну и развешивать лапшу. Говори внятно: что я не так сделал. И почему.

Местная поварня. Девять лет назад мне понравился запах, который отсюда шёл. А вот внутрь попасть — только нынче сподобился. За столом — верхушка отряда. Почему на поварне, а не в тереме в трапезной? — Привычка. Моя. Менять не хочу.

Да, Джордж Вашингтон считал «кушать» интимным занятием. Но когда ему вздумалось куда-то избираться в свеже-сделанных Штатах, то собрал он всех своих выборщиков за яблочным пирогом. И произвёл групповое вкушение. Или правильнее — вкушание? Короче, предвыборную компанию: скормил электорату свою кандидатуру с плодово-выгодным привкусом.