В Бирюк - Венец [СИ]

С плачем валится «на лицо своё»:

— Не губи! Пожалей душу христианскую! Седины мои старческие! Я за тя богу молиться буду! Весь век свой! Сколь осталось, день каждый! Холопом вернейшим! Слугой преданнейшим! Службу всякую служить буду! Чего ни прикажешь — всё исполню! Глаз не смыкая, рук не покладая… за-ради пользы твоей, господине, выгоды… Я тебе пригожусь! Сми-и-илуйся…

Молча разглядываю, и он инстинктивно перетекает в позу «шавки перед волкодавом», продолжая воспроизводить рефрен из русских народных сказок.

«Иван-царевич нацелился, хочет убить зверя. А медведь говорит ему человеческим голосом:

— Не бей меня, Иван-царевич, я тебе пригожусь.

Иван-царевич пожалел медведя, не стал его стрелять, пошел дальше. Глядь, летит над ним селезень. Только нацелился, а селезень говорит ему человеческим голосом:

— Не бей меня, Иван-царевич, я тебе пригожусь.

Пожалел селезня, пошёл дальше. Бежит заяц. Иван-царевич опять спохватился, хочет в него стрелять, а заяц говорит человеческим голосом:

— Не убивай меня, Иван-царевич, я тебе пригожусь.

Пожалел зайца, пошел дальше. Подходит к синему морю и видит: на берегу, на песке, лежит щука, едва дышит и говорит ему:

— Ах, Иван-царевич, пожалей меня, брось в синее море!

Бросил щуку в море, пошел дальше. Опять голодным».

На медведя или даже на зайца Саввушка по нынешним временам не тянет. Разве что на щуку. Которая мечтает не в море, а в бочку.

— Смиловаться? Это не ко мне. Не ищи у меня милости, Саввушка. Ты сам своим дрючком милосердие из меня выбил. А вот службу сослужить… Пригодиться мне просишься?

— Да! Со все душой! Не за страх, а за совесть! До смертного часа! Не щадя живота!

Тут в подземелье заглянул Ноготок. Который целый день вздыхает, что у него трудов много, клиентов — не счесть, а работать некому. Даже дыбы нормальной нет.

— Вот, Ноготок, тебе помощник. Палач здешний. Потомственный, в третьем поколении, от крови Мономаха. Правдоискатель и правдо-вбиватель. Возьмёшь?

— Э… а не сбежит?

— Савушка-то? Дела его и хозяйки, боярыни Степаниды свет Слудовны, в городе известны. Что среди наших, что среди местных есть желающие именно ему хрип перервать. Единственное место, где он пожить может — у меня под крылом. Если дурак — побежит и сдохнет. Но Саввушка… не дурак. Я так думаю.

— Инда ладно. Ну что, «не дурак», показывай. Где тут чего.

— Я… с превеликим… эта… сща-сща… мне б только водицы…

Саввушка бочком-бочком на полусогнутых, издавая умильные звуки и слова, устремился к бочке. И был пойман за шиворот Ноготком:

— Ай-яй-яй. Просился в холопы верные, а простейшего не знаешь. Как же ты, без согласия господина твоего, либо меня, приказчика, господином над тобой поставленного, хоть куда идти можешь? А ежели у господина нужда какая в тебе? Сдохни, но из господской воли ни на шаг, ни на полшага. А то… стыдно тебе будет.

И уже мне:

— Ты, Воевода, его нахваливаешь, а я смотрю — сморчок недопришибленный. Может, его лучшее допришибить? А то ныне ему водицы край надобно, после пирогов с телятиной подавай…

Я чуть не заржал: Ноготок довольно точно воспроизводил интонации и некоторые сентенции, которые были типичны для Саввушки. Понятно, что они видят друг друга первый раз в жизни. Но я, по нашим делам в подходящих ситуациях, часто воспроизводил манеры первого, встретившегося мне на «Святой Руси», оставившего неизгладимое впечатление в душе, палача. А Ноготок… переимчив в своём поле деятельности.

— Захочет — послужит. Навык-то у него есть. Не послужит — допришибёшь. Ему под тобой ходить — тебе и решать. Пусти его.

Саввушка, опущенный на землю, разрывался между звуком капающей в бочку воды и страхом вызвать неудовольствие нового господина. Наконец, Ноготок, подтолкнул его в угол. Куда делась старческая походка, дрожание конечностей? — Как молодой! В два прыжка доскочил до бочки и сунул туда голову, жадно, взахлёб, в страхе, что отберут…

— Ладно. Проводник у тебя есть, разбирайся. Прикинь где тут дыбу построить. И прочие твои… инструменты.

Проходя мимо бочки, в которой яростно жлуптал мой прежний учитель, повелитель и воспитатель, придавил ему затылок. Когда факт отсутствия воздуха приобрёл большую актуальность, нежели факт присутствия воды, когда старческая шейка, беспорядочно, в ужасе смертном, задёргалась, вырываясь из моей руки, позволил поднять голову. Позволил дышать, жить. Под рукой господина.

— И, Ноготок, ошейник не забудь. Мой, с листком рябиновым. Чтобы кощей место своё каждый миг на вые своей чувствовал. Да и остальным знать полезно: чьё это имущество.

Многие великие и славные дела, для Руси сделавшиеся, зачиналися с Саввушкиного дрючка в моих застенках пытошных.

Перед смертию его была у нас с ним беседа. Вспомнили и первую нашу с ним встречу. Со слов его выходило, что «чужесть» мою, «не-людскость» Саввушка унюхал сразу, однако ничего не мог сыскать для доказательства сего перед боярыней Степанидой. А та — сама торопилась и его торопила.

Последние его слова мне были:

— Много на мне грехов, но наитяжелейшим полагаю то, что убоялся неблаговолия боярыни и выпустил тебя из застенка, не докопавшись до дна самого, не доломавши корешки потаённые.

После, подумавши, повспоминав годы последние, добавил:

— А может, и наоборот: только это мне на высшем суде и зачтётся.

Как-то густо былым пахнуло. Тем, прошедшим, девятилетней давности. Когда я тут, в вот этих строениях, раз за разом впадал в панику, не понимая происходящего, не понимая людей, не доверяя своему уму и чувствам. Корчился, визжал, плакал от боли, от страха. От тотального ощущения собственной беззащитности, бессмысленности и непригодности. Затихал, совершенно измученный, в бессилии, в истощении сил не только физических, но и душевных, умственных. В полной покорности неизвестной судьбе. Тёмной, чуждой, непредставимой, мучительной. И вдруг возрождался. В надежде. «Мой господин… Он — хороший». Единственный «луч света в тёмном царстве». В пытошном застенке.

«Мой господин» — я. До этого надо дорасти. Что очень не просто. И очень тяжело. Быть. Каждый день, на каждом шаге.

Есть здесь ещё дело, которое надо доделать. Мне говорили, что хозяйка здешняя, боярыня Степанида свет Слудовна, жива ещё. Хоть и с постели не встаёт.

Что ж, «Если гора не идёт к Магомету — Магомет идёт к горе». И я не пророк, и она не гора. Но сходить надо.

Третий поверх. Та же опочивальня, то же здоровенное лежбище. Палкодром, где я когда-то взволнованно ожидал, как мой господин, мой светоч, единственный в моей жизни мужчина, будет меня… любить. Так это, по настоящему. По-супружески. Стационарно. На постели. В очередь с другим, но всё же…