В Бирюк - Венец [СИ]

— Потому что я так решил.

— Нет! Мы против! Мы будем сражаться!

— Сражайтесь. И сдохните.

Мой собственный опыт, пара месяцев проведённых здесь, в этих подземельях и хоромах, эмоции «орудия говорящего», статус, не наблюдаемый со стороны издалека, но прочувствованный изнутри, не оставляли мне выбора. Абсолютная истина, «Карфаген должен быть разрушен», холопство должно быть уничтожено.

Я всё равно бы пошёл до конца, хоть бы и против всех. «Очертя голову».

Повторю: любые суждения значения не имели, были вторичны, малозначимы. Решающий аргумент: мой личный опыт, мои личные эмоции. Мой «крокодил» выбрал цель, моя «обезьяна» построит к цели дорогу.

«Человек — мера всего сущего». И этот человек здесь — я.

По счастью, позиция Боголюбского была близка моей. Он, исходя из своего понимания христианства, из традиции привлечения вольных людей для заселения Залесья, относился к моим идеям положительно. А поток измен, клятвопреступлений аристократов приводил его в бешенство. Оставлять души христианские во власти предателей, пособников Сатаны — грех.

Андрей значительно лучше меня ощущал риски и границы возможного. Поэтому ничего не делал. А я, вновь вдохнув воздух этих, «родильных» для меня, застенков, полюбовавшись на иконы и плети, не мог отступиться, не мог остановиться. Поэтому делал я. А он, убедившись в отсутствии немедленной «кровопускательной» реакции вятших, соглашался.

Попытки достучаться до разума, чести, совести «соли народа русского» — успеха не имели. Пришлось загонять конкретных людей, от которых зависело решение, как крысу, в угол. Вот тогда, услышав их публичное согласие, Боголюбский сказал «быть по сему, делай».

Об этом — чуть позже.

Всё по-прежнему. Как тогда. Плеть, икона. Стол. На котором мне собирались уд урезать. Пугали. Кажется. И по сю пору не знаю: Саввушка мог принять такое решение? Древние римляне в один из периодов своей истории очень ценили евнухов. Не для управления гаремами, как позднее на Востоке, а в качестве сексуальных партнёров.

«Мы — Третий Рим»? Или здесь ещё не доросли до уровня основателей европейской цивилизации?

Не вижу клещей. Тогда откуда-то притащили здоровенные клещи. По металлу. Чёрные, заржавевшие в сочленении, с окалиной в нескольких местах. Подручный с натугой растягивал их рукояти, железо визжало…

Где-то капает вода. И у меня внезапно пересыхает во рту. В горле — будто бетонная крошка. Как тогда. Сглатываю. Можно послать за водой. Но меня приучили терпеть. Научили смирять свои желания. Не капризничать — хочу! не хочу! — делать должное. Здесь приучили.

Снова болят лодыжки. Не босые, как тогда — в тёплых портянках, в удобных сапогах. Фантомные боли. После точечной обработки Саввушкином дрючком. Не потому ли я дольше других остаюсь на ногах, что знаю, как чувствуется настоящая боль?

А вот и «тренажёр танцора». Столб, смазанный маслом, за который я судорожно держался связанными за спиной руками, доски, между которыми разъезжались по маслу мои босые пятки. Боль растягиваемых мышц, ужас неизбежного — не удержаться — приближающегося разрыва.

Приобретённую здесь растяжку поддерживаю до сих пор. Упражнение вошло в комплекс подготовки моих воинов. Не в столь жёсткой форме, конечно.

Ага, вот и обычное моё место в те дни. Вот тут я часто стоял на четвереньках. Поза называется: «шавка перед волкодавом». Ладони и локти в одной плоскости с шеей. Ладони — на земле. Локти подняты, согнуты, вывернуты наружу. Голова опущена, нос почти касается земли. Спина прогнута, живот тоже почти касается земли. Колени раздвинуты, ступни — на пальчиках. Замри, не дыши.

В такой позиции я мучался от жажды и впитывал мудрость от Саввушки:

— Ничто не должно оскорблять взгляд господина. Ни дерзостью, ни беспорядком, ни суетой. Прямой взгляд достоин однозначного осуждения и наказания. Поскольку выражает либо злобу, либо попытку уравняться с господином. Хотя бы в мыслях. Что господина очень расстраивает. А нет высшего стыда и несчастия как опечалить господина своего. Это нестерпимо и невыносимо.

По геометрии, интонации, абсолютной тогдашней истинности — настоящий глас божий. Революционное открытие. Полностью не соответствующее моему предшествующему опыту, сознанию. Изменение ума. Метанойя. Не потому ли я довольно успешен в этом, в изменении ума других, что сам прошёл этот путь? Знаю, как оно воспринимается на этой стороне.

Я — везунчик. Мне очень повезло. Что я встретился с работорговкой Юлькой — она спасла мне жизнь. С палачом Саввушкой — он научил меня жизни. Здешней, средневековой, святорусской. Открыл мне совершенно прежде непредставимые горизонты, формы сознания, понимания себя и мира. И, при этом, удержал «в числе живых».

Я жив благодаря этой двойной удаче. Вот где настоящий «рояль»! Попасть в руки двух столь терпеливых, столь внимательных, столь профессионально грамотных специалистов… Как вывалившись из рейсового Боинга, угодить на смотровую площадку Эйфелевой башни. Два раза.

Забавно. Нормальные попаданцы после «вляпа» радуются какому-нибудь «кольцу всевластья» или айфону с базой данных, АК с боекомплектом или заученным хиките. Часто — удачному подбору родителей тела носителя. А я — квалификации работорговки и палача: сумели не допустить наиболее естественного, наиболее вероятного события — скорой смерти придурка после «вляпа».

А вот здесь мне устраивали «сухого водолаза». Я тогда как-то медленно задыхаться начал. Глаза были завязаны, Саввушка ходил по кругу, неслышно, в войлочных тапочках, тыкал своим дрючком в разные, особо болезненные, точки, а я старался не дышать, вслушивался в шорохи, пытаясь предвидеть — с какой стороны прилетит.

Тоже, кстати, вошло в «школьную программу». В двух вариантах. Как и «упражнение с удавкой».

А вот у этой стены я сидел на цепи в последний день. Когда меня повели… когда на меня снизошло счастье. Лицезреть хозяина.

Хозяин, киевский боярин Хотеней Ратиборович, уж и сгнил, поди. Я его хорошо в Великих Луках прирезал. И сжёг. А вот память осталась. Более всего — память о своих тогдашних чувствах.

Сильные они были. Мои эмоции. Светлые, восторженные, полные надежд и волнения. Повод, как оказалось… Но какая моща! Способность к переживанию, к чувствованию у человека с годами падает. Мир становится скучным, серым, унылым. «Что воля, что неволя…».

А я — нет, как был в мире «старта» молод душой, так и здесь… «И жить торопится, и чувствовать спешит…».

Мда… самые сильные чувства человека — в пытошном застенке? Самые светлые — при выходе из него?

Интересно: а на плаху — тоже с восторгом? «Перемена участи»…

Хм… А что это там… мелькнуло?