В Бирюк - Венец [СИ]

Я заслушался.

— Это кто?

— Игумен. Хренов. Поликарп.

— И чего он?

— Воды просит.

Игумен Поликарп «ревел, как атомоход в полярном тумане». Гулкое эхо катилось под сводами. Люди в коридорах застыли, благоговейно прислушиваясь с раскрытыми ртами. Многие крестились, отгоняя нечистого.

У покойного Константина II был мощный противник. В части акустического удара — точно.

— Отвести на ледник. Подвесить над жёлобом. Пусть порадуется. Виду и запаху текущей воды. Как утишится — порасспросить. Кто из местных и волынских особо старался. В «воровском призыве», по Новгороду, противу Боголюбского, по расколу…

— Помрёт. Холодно.

— Иншалла.

— Он тебе нужен?

— Не знаю. Сомневаюсь.

Были у меня планы на этого Поликарпа. Ещё во Всеволжске. Как на второго, после Антония Черниговского, наиболее последовательного лидера сторонников раскола. Но смерть Константина, согласие, достигнутое с Антонием, а теперь ещё и с Кириллом, резко девальвировали ценность будущего первого на «Святой Руси» архимандрита. Услышанный «атомоходный рёв во льдах» усилил сомнение в адекватности и управляемости.

И очень несвоевременно сейчас напоминать мне о необходимости «ковать ковы» и «измышлять измыслы».

— Катерину… обрядить, закрытый гроб.

«Надежда умирает последней».

Потом приходит этап воздаяния. В безнадёжности.

Поликарп выжил. Архимандритом он не стал: оказался непригоден к сотрудничеству. Никого, кроме себя, слушать не хотел. На всякое сомнение в его словах реагировал руганью, криком, дракой. Вполне выражал собой идею из проповедей Кирилла: всякому следует прибывать «в повиновении и послушании игумену, почитать его, как Бога, и во всем слушаться его».

Разница лишь в том, что Кирилл проповедовал послушание иноков, Поликарп же вбивал тот же смысл: «игумен как Бог», имея ввиду себя — во всех, до кого мог дотянуться.

Негодный к сотрудничеству, он, однако, был пригоден к использованию. В качестве «наглядного пособия». В январе следующего года сочувственно разглядывая, по завершению диспута, разгоревшегося в ходе официальной аудиенции, полу-оглохшего от воплей и полу-ослепшего от разлетавшихся слюней Поликарпа, нового Патриарха Константинопольского Михаила Анхиала, Кирилл Туровский сформулировал дилемму:

— Или Ваше Божественное Всесвятейшество Архиепископ Константинополя — Нового Рима и Вселенский Патриарх, возложит на меня, недостойного раба божьего, руки свои, и сподобит обрести частицу благодати божьей, или… сей муж добрый, заплевавший подол полиставрия твоего, твёрдый в вере, громкий в собраниях и могучий в рукоприкладстве, примет митру и посох Киевский. Без твоего рукоположения.

Патриарх ещё раз потряс головой, пытаясь восстановить слух, и ответствовал:

— Я буду молиться. Приходи завтра.

Очередной раунд переговоров, начавшийся, было, повторением утверждений прежних, был прерван раздражённым рёвом остановленного стражей Поликарпа. И стремительно завершился взаимоприемлемым компромиссом.

Поликарп же был отправлен в сопредельные страны, где с прежним пылом принялся обличать заблуждения и искоренять суеверия. Его скорая смерть от рук нечестивых злодеев послужила весомым аргументом для вторжения и проведения карательных мероприятий. Виноват: для восстановления справедливости, укрепления истинной веры и возвеличивания святомученика.

Указал Ноготку на несвоевременность «зачистки» Поруба: нам тут нужен не «порядок» сплошняком, а «интересные персонажи» выборочно. Остальных… пускай Боголюбский разбирается. Поруб — общественное достояние, а кто у нас глава общества? «Интересных» перетащить в усадьбу Укоротичей. Для дальнейшей с ними работы.

Ноготок снова вздыхает уныло:

— Да как же… с одного взгляда определить-то… чего у убогого на уме?

— Я тебя даром кормлю?

Нарвался? Извини, но мне нынче не до политесов.

— Ну, хоть Агафью пришли. Она-т сходу скажет: кто врёт, а кто… ошибается.

— Если ты им всем главы поотрубаешь — я переживу. А если от этих… бесед у Агафьи сердце разорвётся…

— Да я понимаю… О-хо-хо… А там, в усадьбе, место-то как?

— Посмотри. Да я и сам гляну.

Нет, не так я представлял себе возвращение в эти… «родные пенаты». Без преувеличения — «родные». Даже — родильные. Меня здесь так изменили… можно сказать — заново родили. Место моего ужаса. Место моего рождения.

За прошедшие в «Святой Руси» годы я много раз вспоминал ту неделю. Которую провёл здесь. Которую мной провели здесь. Вскакивал от ночных кошмаров, мучился «остроумием на лестнице». Как бы я, сильный, красивый и гордый, лихо выхватил бы из-под лавки какой-нибудь «Утёс» или «Печенег»… да хоть бы паршивенький парабеллум! — и их всех… тра-та-та… или — бах-бах-бах… И вытираю устало пот от праведных трудов.

«Трудов» — в деле защиты прав на свободу личности, совести, печати, собраний, на священность собственности и независимость судопроизводства, на труд и отдых, бесплатное медицинское, всеобщее начальное, прямое, равное и тайное, избирать и быть избранным, восьмичасовой рабочий, оплачиваемый по беременности и прочие… родину и свободу.

«Не так представлял…» Никак не представлял! Только огнемёт в руках. Не «Шмель», а что-нибудь времён Второй мировой. Ревущий на конце ствола факел, длинный, лижущий всё здесь, язык огня… ряд сменных емкостей под рукой…

Со временем оно как-то отступило, но спать в подземельях до сих пор… избегаю.

Тот вход. Пол-избы, в которую меня притащили. «Бегом-бегом». Местный слуга Прокопий и Юлька. Гадина-лекарка-работорговка. Ныне покойная и уже нетленная. Тут мужики какие-то сидели. Прокопий сказал одному: «Саввушка, боярыня велела…».

А я… Какой же я был глупый! Ведь уже и продали меня, и торг был, и ошейник кузнец надел, и поздравил: «Здрав будь хлоп коротецкий. С гривной тя».

Как полено берёзовое — ничего не понял. Возмущаться начал. Права качать. «Права человека и гражданина». Чегой-то меня как мелкую шавку, за шиворот таскают?! Я человек и звучу гордо! А я уже не человек. Уже — холоп. Раб. «Орудие говорящее». Меня следует откармливать. Выпасать. На вязку водить… Дрессировать. Типа: Сидеть! Лежать! Рядом! Фу!

Я-то решил, что меня здесь дурят. А здесь… Дурят — свободных. Среди свободных встречаются лохи. А скотинке — просто указывают. Скотинка бывает послушная, «добрая» или брыкливая, бодливая. Как я себя и повёл.

Решил показать: лох — не здесь. И ведь правда: «я — не лох». Я здесь — быдло. С неизвестной в тот момент, даже не представимой, прежде совершенно отсутствующей вообще в поле существующих идей, о чём хоть бы подумать можно, труднодостижимой целью в жизни: стать «милым домашним питомцем».