В Бирюк - Венец [СИ]

Знаешь, девочка, меня часто называют жестоким, лютым, кровавым. Иван Тромерос — Иван Ужасный. Неправда это. Просто я точно следую заповеди Иисуса: «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных».

Я люблю своих врагов. И прилагаю все силы свои, дабы уберечь их от новых грехов, от умножения ими злодеяний. Мёртвые — не грешат. Покойники — не злодействуют. Хорошо, что солнце восходит и над злыми, и над добрыми: легче отличать. И ни дождь, ни ночь не мешают мне. «Аз воздам». В рамках моего скромного разумения. Не ради утишения жажды мести — сиё чувство мне… несвойственно. Но — чтобы помнили. Чтобы — не было.

Её было не узнать. Неудивительно: столько лет прошло. Она выросла в молодую стройную красивую женщину. Наверное — красивую.

Не во рву, не под чистым небом — в подземелье, под толщей десятка метров мёртвой земли. Не на живой траве, а на умирающем от старости льду. Душно здесь. Воздуха бы. А с вопросами придётся. Подойти. Нужны ответы. «Чтобы не было».

Лицо… лица не было. Кровавая подсохшая, свернувшаяся, замёрзшая маска. Без глаз, ушей, носа… Волосы… скальп не срезали, а срывали. Частями, в несколько заходов. Раздроблены суставы на руках и ногах. Раздроблены пальцы на обеих руках. На правой ещё вырваны ногти. Вспорота брюшная полость от грудины до паха, кишки вывернуты насторону…

Я очень хорошо помню мою Любаву. Как она умирала. Но с ней работала пара любителей-вояк в полевых условиях. Я сегодня смотрел на Варвару-великомученицу. Её водили голой по городу, пороли, били молотком по голове, жгли свечками. При всём моём уважении, сирийцы времён Империи против наших… детские игры.

Здесь было много раскалённого железа. Груди не отрезаны, а сожжены. Сожжены мягкие ткани вокруг влагалища. Следы раскалённого прута на бёдрах. Выпирающий обломок нижнего ребра, прорвавший уже сожжённую кожу.

Зачем?! Она же ничего не знала, она не могла оставаться в сознании, чтобы вынести весь этот… спектр применяемых средств. Уже мёртвую — потрошили. Горло перерезано аж до позвонков, сердце, похоже, уже не работало. Зачем?!

Как капризные дети, сминающие пластилиновую фигурку. Вандализм. Обращённый на тело человека. Уничтожить красивое. Чтобы не было.

— Переверни.

Да. Она. Эти родинки над поясницей. Когда-то я любовался их движением в наших любовных играх. Как оказалось — очень… единичных.

— Опознание Агафьи подтверждаю.

Гапа — видела. Вот это всё. Как она домой-то дошла? Я-то решил, что она… духом слабовата. Поплыла, рассыпалась. А тут как бы самому… не отъехать.

Спокойно, Ваня. Выдыхай глубже. Тебе есть у кого учиться. Самообладанию.

— Видоки?

Ноготок махнул куда-то в темноту. Гридень притащил за шиворот бегом бегущего на полусогнутых дедка. Неопределённого возраста и обтёрханной внешности.

— Божедом здешний. Последний.

Спасибо, Ноготок, что предупредил. Что «последний».

Он-то и видел её пару минут, когда она приехала. Профи работали: она явилась в Поруб добровольно. На санях, с корзинкой и узлами. Припасы для сидельцев, благое дело, утоление страданий, вспомоществование убогим и сирым. Милосердие — долг инокинь. «Милость к падшим».

Вот так, своими ногами, своей волей, преисполнившись человеколюбия и приготовишись врачевать раны, телесные и душевные, заблудших и отринутых, она вошла в этот «дом скорби».

Неожиданность, контраст между ожидаемым и наступившим, между настроем на помощь страдальцам и злобой, пытками обращёнными на самоё себя, должны были потрясти её душу, сломать, подчинить. Задумано-то правильно. А вот реализация… любительская. Точнее: двуслойная. Судя по ранениям — часть повреждений наносили мастера. А завершали процесс… эмоционалы.

— Когда это было?

— Дык… эта… вчерась. С утречка. Пришла, стал быть. И они её… покаместь набат не вдарил. По первости сильно кричала. На всю яму слыхать было. А после как-то… поутихла. Да-а…

Что я делал вчера? Радовался привезённым щитам, отсыпался, аки младенец, после бессонных ночей, закусывал водочку хлебом с салом, подразнивал Боголюбского… А её в это время… калёным железом…

— «Они» — кто?

— Дык… ну… двое наших, с Поруба, значится, палач с подручным, да двое с Верху, княжеские, стал быть, с детинца приехавши.

— И где?

Дедок вздрагивает. Тон у меня сдержанный, не кричать же. Но желание встретиться с мучителями Катеньки… прорывается. Вместо испугавшегося дедушки вступает Ноготок:

— Палач с подручным в пытошном застенке нашлись. Зарезанные. Свои же. А княжьи… успели ускакать.

Если бы я, выскочив из усадьбы Укоротичей, ударил сюда, а не на Лядские, то… то она бы была жива. И умерла бы у меня на руках. А люди мои погибли бы. «Любителей-мучителей»… наверное, прирезал бы. Не сразу. Сначала бы узнал — кто их послал.

— Опознать приезжавших сможешь?

— Чего? Как это? А… не… ой… ежели будет на то божья воля… я-т и видал-то их… минутку единую…

Плохо. Сейчас он мне на всё скажет «да». Просто от страха. А толку… Но других свидетелей нет.

Вопросительный взгляд на Ноготка вызывает его тяжёлой вздох.

— Людей нет.

— И?

Новый тяжкий вздох. Но ведь понятно же: надо.

— Деда умыть, переодеть во что-нибудь… пристойное. Кого-нибудь из своих, у Охрима человека возьми. У него ребята на физиогномистику натасканы. Тоже — в штатском. В смысле: в мирском. Для силового прикрытия… у Искандера попрошу — нашим в сером светиться не надо. Давай, Ноготок, быстренько, пока волынских из детинца на распродажу не растащили.

Дедок неделю занимался опознанием. Указал в городе на довольно известного татя, который с полгода назад сбежал из-под стражи. Но искомых персонажей… Словесные портреты были недостаточно детальными. Несколько человек, которых мы взяли в разработку… к смерти Катерины отношения не имели. Видимо, мы допустили ошибку: начинать надо было не с живых, а с мёртвых. Имея хотя бы трупы, мы могли бы выяснить их окружение, связи. Увы…

С другой стороны, если бы мы не нашли их среди мёртвых, мне было бы ещё… печальнее.

Мы оставили ледник, пошли по коридору, поднялись по лестнице, миновали ещё один коридор и поднялись ещё по одной лестнице. И тут я остановился как вкопанный. Густой рёв огласил тюремные своды. Где-то в недрах Поруба орал во всю мочь, сыпля чудовищными проклятиями, понося бога, святых, преисподнюю, русских князей всех ветвей дома Рюрика, митрополитов, епископов, монахов, киевлян и гостей столицы, и ещё многое другое, хорошо воспитанный, в части церковной схоластики, знаток догматики и решений Патриарших соборов…