В Бирюк - Приступ [СИ]

Стрелки дали залп, люди с конями заметались, повалились на снег, несколько повернули назад, поскакали, пригибаясь и нахлёстывая лошадей. Кыпчаки кинулись следом. Пришлось выезжать в центр пощади, останавливать.

— Артка! Сапта! Куте турыныз! (Назад! В линию! Ждать!).

Алу, надсаживаясь, «репетирует», повторяет мою команду. Кыпчаки, чего-то радостно вопя, не останавливая коней, проносятся по кругу. Выстраиваются неровной пляшушей линией в сотне шагов. Ещё одна усадьба ниже по улице вспыхивает, и я вижу в сотне метров валющую, текущую, шевелющуюся плотную толпу. Кажется — тысячи! Но, пожалуй, едва ли и одна тысяча душ наберётся.

Шишаки гридней городового полка, меховые шапки бояр и подбоярышников, гречушники и колпаки горожан и слуг, бабы с детьми. Многие неполно одеты: верхнее на исподнее. Конных немного: несколько впереди, редкие вкрапления в основной массе. В конце, в пляшущих отсветах пожаров, ещё с полсотни.

Напротив Софии, через площадь, за непривычно низким заборчиком типа полисадник, метрах в восьмидесяти, двухэтажное здание. Похоже на обычный боярский терем. Но без третьего, «женского», этажа и украшательств. Дом митрополита киевского.

Я уже говорил о традиции использовать однажды выбранное место по его первоначальному назначению. «Дома новы да предрассудки стары». И локализации — тоже. В начале 18 века здесь построят одноэтажный каменный дворец типа барак. В середине века — добавят второй этаж, в 19 веке ещё и мансарду надстроят. Так — в РИ.

Пока обычное деревянное, полу-боярское здание с пристроенной домовой церковью.

На крышу взбирается мужчина, садится на конёк, чего-то орёт вниз. На гульбище распахивают двери, оттуда горохом высыпает толпа народу, преимущественно в чёрном. Растекается по гульбищу, выплёскивает на крыльцо. В дверях какая-то заминка, потом выносят здоровенный двухметровый золочёный крест. Следом появляются три-четыре, подвешенных на горизонтальных палках, хоругви. Прикрыв иконами в кивотах животы, валит следующая группа. Вся толпа вспыхивает огоньками свечек в руках.

Красиво: россыпь огоньков отражается в разном дорогом и блестящем. Лучше, чем зажигалки на рок-концерте. А отсветы плящущих неподалёку пожаров придают пейзажу богатую цветовую гамму.

Крупный мужчина в золочёной робе и круглой белой шапке с золотым крестом на лбу и жемчужными подвесками под верхним ободком, вздымает красиво изукращенную блестяшками палку с перекладинкой на верхнем конце и что-то кричит.

Экспрессию вижу. А слов не слышу: гремит набат, вспыхивает соседняя усадьба, вопит вливающаяся на площадь толпа.

Мужина в жемчугах мне знаком. Днём на стене видел, когда покойника продавал. Митрополит Киевский Константин Второй. Так какое масло они с Поликарпом, игуменом Печерчским, не поделили?

Люди не обращают внимания на моих гридней, развёрнутых у Софии, не замечают кыпчаков Алу на верхнем конце площади. Всё внимание на золотые кресты. На большой, в рост человека — впереди на крыльце, на маленький, на белой шапче с жемчугами — на мужчине с посохом. Толпа растекается вдоль забора, прижимается, поворачивается к нам спиной, забор с треском валится. Люди бегут во двор, но не проскакивают по бокам терема вглубь, а толпятся возле крыльца, забегают сбоку, к стенам, многие становятся на колени, сдёргивают шапки, крестятся.

На крыльце начинают петь. Псалом какой-то. Обжемчуженный дядя багровеет от напряжения: старается кричать громче, машет своим посохом — дирижирует. Масса народа подхватывает, начинают подниматься с колен, разворачиваться к нам, а я узнаю, наконец слова. Сладкопевец Давид:

Ну уж нет ребята, вы первые начали. А пояс и одежду себя — я и сам выберу, без ваших советов.

Детям вашим я сиротства не желаю. И хлеб они у меня получат. А вот вы… получите заслуженное. Было время — вы разбрасывали камни. Теперь камушки назад приехали.

Мы с Алу остаёмся вдвоём посреди стремительно пустеющей площади. Очищающейся он наших, заполняемой по краю Митрополичьего двора местными.

— Давай к своим. По моей команде закидать стрелами.

Алу уже толкает коня, но я успеваю ухватить подвод.

— Третий залп — по крыльцу. Чтобы ни одна сволочь оттуда живой не ушла.

Мальчик смотрит на меня потрясённо.

— Но… Иване… это же пастыри! Священники православные!

— Видимость. Обманка. Волки в овечьих шкурах. Христос есть любовь. Эти — призывают к кровопролитию, к истреблению меня, тебя, других. Как называется человек, посылающий людей в бой?

— Н-ну… сотник.

— Вот. Сотники вражеской армии стоят там, на крыльце. Убей их. Убей врагов, чтобы сохранить жизни друзей.

Алу ускакивает к своим, я остаюсь один. Посреди пустого пространства, всё сильнее освещаемого растущими пожарами. Перед толпой, постепенно поворачивающейся, под мелодию сладкоголосого песнопевца, ко мне. Уплотняющуюся, густеющую по линии заваленного заборчика. Под множеством озлобленных, озверелых, от восторга православия и патриотизма, горящих глаз.

Да и пофиг. Ни ваша любовь, ни ваша ненависть — значения не имеют. Мне бы со своими чувствами справиться. А это… покойники перед смертью сильно скрипели зубами. Глисты, наверное.

Я резко вскинул руку с палашом. Развернул, как два дня назад делал Охрим: лезвие горизонтально, острие — в сторону чудака на крыльце. Резкое движение вперёд. Мгновение паузы. Нежный звон полусотни луков Любима, дробот стрел, вопли и стоны падающих. Я ещё держу палаш, а на толпу валится град стрел сбоку: Алу «репетнул» мою команду.

Любим командует уже сам. Сквозь бешеный звон набата, сквозь вопли толпы, ломящейся, бегущей к нам на полусотне метров площади, доносится его спокойный, вежливый, чуть-чуть азартный, полный любопытства и удовольствия от хорошо исполняемой работы, юношеский голос:

— Ложи. Тяни. Пуск. Ложи. Тяни. Пуск…

Стрелы на лук, как и кирпич в стену, ложат. А вот врагов — кладут.

Эффективность фронтального огня (огонь? стрелами?) Любима несколько гасится обилием выдвинувшихся в первые ряды вооружённых, кое-как одоспешенных воинов. Кто в чём. Иной только в нательной рубахе, но со щитом и с саблей. Как из дому по набату выскочил.