В Бирюк - Приступ [СИ]

Крепкие, толковые, храбрые мужики.

Жаль. Жаль будет их завтра закапывать.

Щиты останавливают стрелы. Но фланговые залпы кипчаков, с правой для атакующей, не защищаемой щитами, стороны — убийственны. Первые ряды, где много вооружённых, обученных, храбрых… выбиваются градом стрел. Стремительно. Неотвратимо. Как выбивает град хлебное поле.

Всё, что только что гордо, грозно, красиво стояло, бежало, кричало, горело священным огнём отмщения и сокрушения, мгновенно превращается в тряпичные кучки на снегу. Лежащие, ползущие, беспорядочно перекатывающиеся с боку на бок, вопящие и воюющие.

Вдруг этот, близкий, понятный, ожидаемый вой боли, сменяется неожиданным, дальним воем смертного ужаса. Третий залп.

Третий залп кыпчаков пришёлся после четвёртого моих. Вовремя. Группка атакующих не добежала десятка метров, один из киевлян уже отводил руку с сулицей, чтобы сбить меня. Но услышав, даже сквозь шум боя, вопль за спиной, остановился, оглянулся недоуменно.

Третий залп. Толпа духовенства, разраставшаяся на крыльце дома митрополита, насыщавшаяся хоругвями, иконами, облачениями… вдруг стала «хлебным полем под градобитием».

Полегли, повалились, рассеялись, расточились. Оставив такие же, как в направленной, натравливаемой ими на меня толпе воинов и гражданских, кучки на снегу. Лежащие, ползущие, скрючивающиеся и скорчивающиеся.

«Взявший меч — от меча и погибнет».

Призывающий других взять меч — аналогично.

Высокий красивый черноволосый парень, диакон, тащивший здоровенный крест впереди, упустил поноску, стоит, качаясь и сгибаясь, сватившись руками за голову, в которой с правой стороны торчит стрела.

Шедший в паре шагов за ним, мужчина в белой шапке с золотым крестом, заваливается назад, его подхватывает под руки, окружают плотным кольцом, тащат назад, к крыльцу, к гульбищу, под крышу, в дом…

Я снова вскидываю палаш горизонтально. Укол в пустоту. Снова залп. Лучники Любима выцеливают самых удачливых, дальше всех добежавших. Но такие уже стоят реденько, часть стрел уходит дальше, в основную массу. И она, эта основная масса, остановившаяся, оглядывающаяся назад, лишившаяся вдруг стимулятора храбрости, аналога сока мухоморов у берсерков, в форме: «Таково воздаяние от Господа врагам моим», вдруг… не понявшая, но ощутившая, что «на бога надейся, а сам не плошай», что «воздаяние от Господа» — не здесь, что всё нужно делать самому, «Аз — воздам» и «Аз — отвечу», поворачивает назад и, всё быстрее, всё массовее, одновременно — всё более разделяясь на потоки, струйки, группки, устремляется… «куда глаза глядят».

Алу и Любим успевают ещё раз скомандовать залп, а я поворачиваю палаш вертикально, остриём вверх, нахожу глазами Салмана, и опускаю клинок вперёд.

Атака!

Но атаки нет.

Салман стоит рядом с колокольней. В этот момент сверху вылетает тело, рушится на землю и конь Салмана отпрыгивает в сторону.

Не всякий наездник вообще усидел бы в седле при таком скачке. «Чёрный ужас» не падает, но успокоить коня нужно несколько мгновений.

Неожиданную паузу заполняют стрелки — ещё сдвоенный залп. Справа падают всадники замыкающей группы колонны противника. Они развернулись, было, для атаки. Но у них в первой шеренге густо валятся люди и кони, образуется завал. Оставшиеся в сёдлах поворачивают коней назад, на улицу, по которой пришли.

Слева кыпчаки накрывают густую толпу, пытающуюся спрятаться в доме, несущую, сжатыми в давке, и церковников, и мирян. Кипчаки бьют сбоку, под углом — крыша гульбища и крыльца оказывается недостаточной защитой: группа, тащившая митрополита, рассыпается, растворяется в визжащей, воющей от страха, разбегающейся во все стороны, толпе.

Я загляделся на происходящее на крыльце и пропустил момент атаки. Во внезапно наступившей тишине от нейтрализации звонарей на колокольне над нашими головами, после чего общий городской набат воспринимается как шорох морских волн в безветренную погоду, мимо проскакивают наши «конные копейщики». Без копий.

Ну это-то фигня. По сравнению со спешенными уланами, моторизованными гренадерами и 1-м парашютным эскадроном Королевских инженеров.

Бойцы рубят пеших, стоячих и бегущих. «Самое страшное — рука бегущей пехоты». Что и наблюдаем. Страшно? — Не-а. Отсюда, с седла, с этой стороны клинка… очень даже радостно.

Гонят противника дальше, вглубь двора, часть спешивается, выгоняют людей из главного здания и подсобных помещений. Из овчарни выскакивает вдруг мужик с отсечённой рукой, дико верещит, поливая снег вокруг кровью из обрубка, падает. А один из турманов уже лихо организует запряжку захваченных коней из митрополичьих конюшен в трофейные митрополичьи сани, люди другого начинают таскать барахло.

Лишь бы не запалили. Книги и архивы — выносить в первую очередь.

Не ожидаю сенсаций в переписке с патриаршим престолом. Мда… Но могут быть интересные подробности. Как и в общении с русскими епископами и князьями. Ещё очень любопытствую бухгалтерию посмотреть. Как у них баланс… балансируется. Приход-расход, сальдо-бульдо, скока и откуда… Оч-чень познавательная материя.

Подъезжаю к первой ступеньке. Сивко укоризненно косит глазом: «Когда ты, хозяин, погнал меня по мертвякам на площади ходить — я терпел. Но снова по шевелящимся трупам да на лестнице… перебор».

Пришлось слезть с седла, подняться на пару залитых кровью и прочими человеческими выделениями, ступенек. Рядом две пары гридней из второй турмы мечников деловито дорезают раненных и выкидывают за перила. Там ещё две пары сноровисто освобождают покойных от земных ценностей и складируют в штабель.

— Этого оставьте.

Гридни добрались до митрополита. Хорошо его защищали: двое приняли в спины стрелы, закрывая «объект». И все легли кучкой. «Хорошо», но недостаточно.

Толкаю его носком сапога, тело переворачивается, переваливается на следующую ступеньку на спину. Ага, а вот и посох его. Под собой прятал. Телом своим прикрыл от поганых. В смысле: от меня.

Зря, «Зверь Лютый отличается умом и сообразительностью». А также — наблюдательностью и целеустремлённостью.

«Уж если я чего решил, то выпью обязательно». Или — зарежу.

Клобук митрополичий свалился. Чёрные, густые, слегка вьющиеся волосы с проседью. Большие, чёрные, мутные от боли, глаза. Стоило ли это ссоры о масле в среду, ежели та среда пришлась на Рождество? Не было бы ссоры — и киевляне дрались бы крепче, не оглядываясь на «неправду митрополичью»…

В РИ твёрдость в вере, в исполнении решений патриаршего собора по спору «о посте в середу и пяток», привела к отзыву Константина в Константинополь в этом году. Человек исполнял «директивы центра». Но «центр» передумал: посчитал следование догматам в изменившихся условиях убыточным.