В Бирюк - Чума [СИ]

Перечень показывает уровень профессионализма. Здесь же хорошо видны слабости диагностики, объединяющей под одним названием столь разные заболевания как натуральная и ветряная оспа, корь, скарлатина («воспа») или брюшной, сыпной и возвратный тифы («огневица»).

Мара — хороший доктор. Терапевт, дерматолог, акушер, хирург… Не эпидемиолог. О микроорганизмах знает: я рассказывал, в микроскопе инфузорию видела. Из способов борьбы с «чумой» признаёт два: окружить и выжечь. Два других: помолиться и святой водой окропить — знает, но не признаёт.

Тут мы ещё чуток поговорили. «Велик могучим русский языка». У врачей — особенно. Рекомендованный Мараной способ применения моей селезёнки в засушенном виде… даже и представить не мог.

Забавно. Она демонстрирует свои эмоции, попутно наслаждаясь отточенность выражений и размером статуса.

— Вот! Даже Воевода меня, колченогую, слушает и не перебивает. Уважает. А уж тебе, Терентий, сам бог велел от порога в землю кланяться.

Она демонстрирует, на себя не налюбуется. А я зубы сцепил и еле сдерживаюсь. Только бы не убить эту, не ко времени болтливую старую ведьму, под горячую руку.

Терплю.

Почему терплю? — Мара — доктор «милостью божьей». Мы все от неё в этой части зависим. Это важно. Но только с этого бы я терпеть не стал. Хороших докторов… не часто, но есть. Фокус в том, что играя в эту иллюзию свободы и независимости, причём мы оба понимаем, что это иллюзия, она получает такую дозу гормонов, что постоянно рвётся вперёд. Сделать больше, нового, невозможного. Ещё раз доказать, что у неё не мерзости вздорного характера с языка сыпятся, а милые странности гениальности проявляются.

Терпелка моя кончается, сща развернусь и ка-ак зашибу дуру корявую…

Ваня, стоп! Чего ты на неё обижаешься? Пожалей! Пожалей бедняжку, посочувствуй.

Жалею.

Бедная глупая колченогая средневековая ведьма… Не бедная, не глупая, но всё равно — жалко. Вообразила себя богиней смерти Мараной. Из старого, загнивающего и рассыпающегося туземного пантеона. Жила себе на болоте, кого-то лечила, кого-то травила. Сама себя лелеяла. Осознавая свою божественность, уникальность и величие. И тут резко не подфартило — нарвалась на попаданца. Да ещё спец. разновидности. Не ГГ, а ДДДД. Долбодятлов длительного действия по жизни… не часто встретить.

Прежде все вокруг (вёрст на сорок) — её знали и боялись. А теперь ей, конечно, встречные кланяются и улыбаются, но прежней дрожи, страха былого — нет. Потому как она, само собой, ведьма. Но… «Зверь Лютый» — ведьмоватее. И что самое разрушительное для её ощущения эксклюзивности и величавости, так это её собственное… даже не понимание, а чувство: чего-то у Ваньки под плешкой такое крутиться… не от мира сего. Несёт от Ваньки кое-какой… мерцающей потусторонностью. Куда более крутого перегона, чем она в себе чувствует.

Неужто вот эта сопля лысая — бог?! На Перуна с Велесом не похож. С его манерой долго долбить и задалбывать окружающих. Если он — нет, то какая ж она сама… сверхсущность? А у «просто бабы» ноги болят, спину разламывает и вообще…

Представил. Стало её так жалко…

Ласково, сострадательно улыбнулся. Она набрала воздуха для продолжения. И запнулась.

— Да-да, Марана Ивановна, продолжайте. Мы вас внимательно слушаем.

Она меняла окраску, набирала воздух, будто шарик надувать собралась, но слов не находила.

— Тогда, Марьванна, позволь, пока ты чуть отдохнёшь, я малость по-рассказываю.

С чего начать? Здесь принято от Адама, но это глубоко. Даже для долбодятла. «Длительность действия» я им обеспечу. А вот «длительность восприятия»… — не потянут. Тогда — от апостолов.

— Когда-то давно, конкретно: за четыреста тридцать лет до рождества Христова, в Греции… это там, где апостол Павел ковры делал и соседям советы давал, случилась война. Пелопоннесская. Противник Афин — Спарта воевал по-степняковски. Хотя и пешком. Вскочат на афиненную территорию, всё пожгут-поломают, полон ухватят. И — назад. Крестьяне тамошние кинулись в город. В Афины эти. А на них рассчитано не было. Многим даже места под крышей не нашлось. На улицах жили, в бочках, в сырых подвалах, в конурах. Тепло там, в Греции. «Жили» — в всех смыслах. Выделяя все обычные выделения собственной жизнедеятельности в неподготовленных для этого местах. Проще скажу — повсеместно.

Внимательно осмотрел своих ближников.

Терентий резко покраснел: я ему третьего дня выговаривал по поводу недостатка сортиров в одном новом поселении. Его помощник, присутствовавший при беседе и вздумавший рассказывать типа:

— Да чё там… в кустики сбегают. Чай не бояре… — получил должность бригадира сортирщиков и отправился копать ямы установленного профиля. Попутно меняя мировоззрение. Мировоззрение мне снаружи не видать, но если характерных строений требуемого качества и количества не будет, то следующие отхожие места будет строить в вечной мерзлоте. Оба. О чём Терентию и было сообщено.

У него и так-то… «противозачаточная внешность». А когда эта «внешность» ещё и багровеет…

Продолжим.

— Жили они там, спасались. И пришла к ним чума. Которая не чума. А брюшной тиф.

— А чегой-то?

— А тогой-то. Тоже зараза, только чуть другая. Офигевшие от мора афиняне решили: гнев богов. Язычники, что возьмёшь. Загнобили по этому поводу своих лучших людей. Перикл у них такой был. Сняли с должности: идолы, де, обижаются. Он и помер. И иные во множестве. Все так перепугались, что спартанцы город брать боялись. Пограбят округу и назад.

Я попытался представить как «вершины мысли, образцы демократии и светочи культуры» заливают свой прекрасный город поносом… «Человек — это звучит гордо»… Не там, не тогда.

«…без всякой видимой причины внезапно схватывал прежде всего сильный жар в голове, появлялась краснота и воспаление глаз; затем внутренние части, именно гортань и язык, тотчас затекали кровью, дыхание становилось неправильным и зловонным… наступало чиханье и хрипота, а немного спустя страдания переходили в грудь, что сопровождалось жестоким кашлем. Когда болезнь бросалась на желудок, она производила тошноту, и затем следовали все виды извержения желчи, обозначаемые у врачей особыми именами, причем испытывалось тяжкое страдание.

Дальше большинство больных подвергалось икоте без извержений, что вызывало сильные судороги, которые у одних прекращались тотчас, у других продолжались еще долгое время. Тело на ощупь не было слишком горячим, оно не бледнело, но было красноватое, синело, и на нем высыпали пузырьки и нарывы. Больной так горел, что не мог выносить прикосновения самой легкой шерстяной одежды, холщевых покровов и т. п., а раздевался донага и с особенною приятностью кидался в холодную воду.