Михаил Шаламов - Серая хризантема [Фантастические повести и рассказы]

Вот что рассказал мне Федор, время от времени прерывая повествование громким бульканьем, с которым вливался в его глотку ароматный «усатин».

— …И вот, когда этот самый Пронька, благослови его господи, звезданул меня в лоб, я полетел черт знает куда. Потом что-то черное и мягкое стало меня выкручивать, словно тряпку, так, что у меня аж нутро наружу полезло. Потом вроде полегчало, но уж больно спать захотелось… — Федор смачно зевнул и перекрестил багровый зев сияющей пятерней. — И каким макаром занесло меня в эту туречину — не ведаю. Мужики там все носатые, злющие и не по-нашему лопочут. А бабы, те как староверки какие, до единой — в черных платках. Даже глаз не видно. И все воду на голове носят. В кувшинах. Для этого у них специальные вмятины на маковке. Я шшупал…

Походил, потыкался пару дней, оголодал. Того и гляди, в рабство продадут. Потом, прости мя господи, благословил в закоулке кулаком какого-то нехристя в шелках и одолжил у него кошель золота.

Прижился у одной вдовицы, за пару месяцев балакать по-ихнему выучился…

— Как это — «за пару месяцев»?! — оторопело переспросил я.

— Не перебивай! — цыкнул на меня Федор и продолжал: — А еще через месяц султан мною заинтересовался…

— Какой султан?

— Знамо — ихний, турецкий! Прослышал он, что я усы умею выращивать. А ему это только и нужно. У него ведь гарем… Ей-богу — сто жен! То с одной поцапается, то с другой… Глядишь: а уж усишки ему с корнем повыдергали. Ну, я их ему «усатином» и навел. Наградил он меня по-царски… — Федор с довольным видом обозрел перстни на своих пальцах. — А потом султан баловать начал: закупил у меня весь остаток зелья и давай им своих жен марать. Те усищами обрастают, а ему хохотно. И мне хорошо, от султановых-то щедрот лавочку открыл, махоньку ковровую фабричку, супругу завел молодую — не Матрене чета! Как сыр в масле катался — вишь, в какое тело вошел! А потом как-то за обедом перца нанюхался, чихнул и здесь оказался. А больше меня и не спрашивай — не знаю ничего…

Федор замолчал, сгреб со стола четверть «усатина» и тут же, не сходя с места, упился до скотского состояния. Лег и ножкой не колышет. Тогда я пошел к Ивану Карловичу и честно пересказал ему эту историю. Г-н Лени начал в ответ ругаться по-немецки, но я ему об алмазах напомнил и о бороде, которая за день на аршин не вырастает. Стал мой компаньон серьезным, смекнул: не иначе как деньгой пахнет. Подождал он, пока Федор проспится, и форменный допрос ему устроил: где, мол, был да как туда попал. А тот ему: «Шваркнул меня Пронька по зубам, а больше — ничего не помню!» В тот же день Федор взял расчет, вставил золотые зубы и откупил у грека Семирамидиса ресторан «Гурия». Будете в Саратове — обязательно загляните. У него прекрасная кухня.

Но не об этом речь.

Задумался я, каким образом Пронька Федора в Турцию отправил. Похоже, без фокуса тут не обошлось! Тем более смутила меня в рассказе Федора одна деталька: рабы. Рабство-то в Турции уже давненько отменено — в «Ниве» об этом подробно писали, а в «Ниве» врать не будут! Вот и похоже было, что кобылин сын Пронька забросил Федора не только в Турцию, но и в глубь веков. Хочется проверить, а стра-ашно! Но все-таки пересилил я свой страх, отправился ночью в. Пронькино стойло, обмотал физиономию полотенцем и, глотнув для храбрости «усатина», получил, как положено, по зубам так, что небо с овчинку показалось. Потом меня выкручивало, корежило, но не долго.

Открываю глаза — батюшки, думаю, куда это меня только занесло?! Во все стороны далеко Видать. Стою я на стене каменной, а подо мной город. Большой город, на семи холмах, и ни тебе в нем паровоза, ни тебе завода, ни тебе городового на перекрестке. Народ ходит без штанов, в разноцветных туниках и плащах — значит, это или древняя Греция, или древний Рим. Ай да Пронька! Ай да кобылин сын!

Я думаю: подожду до темноты, потом слезу и по улицам погуляю, посмотрю, как тут люди живут. Интересно все-таки. Сел в тени и сижу, жду, пока солнце сядет. От нечего делать вдаль гляжу, на равнину.

Вот пастух прогнал в город овечье стадо, вот по дороге проехал на двуколке дядька в красной тоге, а по бокам его — воины с копьями. А когда уж совсем темнеть стало, разглядел я вдалеке, у речки, в береговых зарослях, какое-то шевеление и металлические отблески. Пригляделся: батюшки — армия целая в ивняке прячется! И пехота с копьями, и конники с саблями, и даже музыканты с трубами под кустом в кости играют. И одежда на них не такая, как у остальных, в городе. Значит — все понятно: не спи народ — враг у ворот! А как им об этом скажешь? Самого ведь, не разобравшись, на копья поднимут! А мне еще рано на копья.

Потом вижу — от реки в нашу сторону двое поползли. Подползли под стену и спрятались в кустах. Лазутчики. А уж совсем темнеет. Минут через пятнадцать звякнуло что-то в сажени от меня об стену. Крюк медный, а к нему веревка мочальная привязана. Слышно: внизу пыхтеть начали. Лезут лазутчики. Я дождался, пока первый над стеной голову поднимет, и молча скорчил ему в сумраке такую рожу, что он у меня со стены лебедем полетел. Но тоже молча, соблюдая полную конспирацию.

А второй продолжает карабкаться. Вот над стеной голова показалась, а вот и рука с мечом. Этого на испуг не возьмешь. Я за зубцом стены спрятался, а когда вражеский лазутчик убедился, что вокруг пусто, взобрался на стену и повернулся ко мне спиной, я лягнул его не хуже Проньки, Этот лебедь уже курлыкал. Лазутчик рухнул внутрь цитадели. Снизу послышался треск досок и оглушительное гоготание. Похоже было, что бедолага раздавил с налету гусиный хлев.

Внизу, в городе, замелькали огни факелов, еще громче загалдели гуси, спасая от нашествия вечный, город. Им начали вторить и человеческие голоса. Из темноты вылетело и ударилось о зубец возле моего плеча небольшое копье. В воздухе повисло облачко кирпичной пыли, и я оглушительно чихнул…

Ивана Карловича не столько заинтересовал мой рассказ, сколько случайно захваченный из древнего Рима дротик с погнутым о камень медным наконечником и вырезанным на древке именем «Fortunatus». Ему тут же захотелось второй такой же. Горюя о непрактичности русской нации, он устремился в Пронькино стойло и сунул бедному животному под хвост зажженную свечу. Двадцать пудов возмущенной говядины лягнули Ивана Карловича в нос…

На этом все и кончилось. Ведь г-н Ленц не глотнул на дорожку нашего чудесного «усатина».

Нос долго не заживал. Пока Иван Карлович сидел в кругу семьи, украшенный гипсовой нашлепкой, я самозабвенно путешествовал между странами и столетиями. Боже, чего только не довелось мне испытать! Побывал я даже на торжественном заклании Цезаря. Кинжал Брута, который я подобрал с окровавленных плит сената, г-н Ленц повесил на ковре над оттоманкой и чуть только на него не молился.