Журнал «Млечный Путь» - Млечный путь № 3-2012(3)

Между невиновностью Марии Склодовской-Кюри (которая, открыв радий, НИЧЕГО не могла знать о последствиях этого открытия) и поведением немецких ученых, которые медленно «удушали» узников концлагерей в специальных камерах, выкачивая из них воздух, и снимали агонию «в научных целях», простирается широкий спектр моральной ответственности ученых. С общественной точки зрения не важно, что сам ученый думал о своем поведении. Хотя Трофим Лысенко был неучем, верившим в свою теорию «расшатывания наследственности», и тем самым не только нанес огромный вред Советам, но и способствовал гибели многих выдающихся генетиков (хотя бы Вавилова), я при этом не считаю, что его следовало бы привлечь к судебной ответственности. Моральная ответственность распространяется гораздо шире сферы действия уголовных кодексов. Я не вижу иного выхода из этой ловушки, кроме «сознательного выбора»: либо служить науке с осознанием возможности оказаться в состоянии «моральной ответственности за ЗЛО» или быть поэтом, сапожником, портным, ибо это единственная надежная гарантия. Познанию законов Природы всегда сопутствуют какие-то аверс и реверс. Чувство вины, которое преследовало Эйнштейна до конца жизни, — это моральные издержки его профессии.

Наш век ускорения в области познания и технологии отчасти благоприятствует человеческим обществам, отчасти грозит их распаду. Оно порождает одну за другой проблемы и их решения, но проблем порождает больше, чем решений, и тем самым вынуждает нас принимать решения, отдаленных СОЦИАЛЬНЫХ ПОСЛЕДСТВИЙ И ИЗДЕРЖЕК которых мы часто НЕ знаем. (Пока никто не мог поворачивать течение рек, не было и проблемы с решением, что с такими реками делать. Пока «демократизация» не была заметна в программах коммунистов, не было проблемы, как далеко можно и нужно ее довести).

Прямая демократия и тем самым будто бы идеальная — это не правление представителей большинства, но компьютерные терминалы, устанавливаемые в жилище каждого, благодаря чему любое предписание, любой закон подлежали бы всеобщему и тайному голосованию. Простым нажатием кнопки каждый высказывал бы свое «да» или «нет» о данном проекте (например, правительственном законопроекте о профессиональных союзах или о налогах и т. п. без конца). «Всекомпьютерный референдум», таким образом, возможен технически, но последствия его внедрения были бы фатальны, поскольку большая, и при этом постоянно увеличивающаяся, часть решений, которые необходимо принимать, оказывается выше уровня компетентности дилетантов. Такова антиномия практического действия: «цивилизация как правление экспертов или как правление всех».

Автоэволюция человека как самопреобразование вида представляется мне нежелательной и — к счастью — чрезвычайно удаленной во времени возможностью. Я старался скорее показать — а здесь трудно говорить о ДОКАЗАТЕЛЬСТВАХ в собственном смысле слова, — что РАЗУМНОЕ и благодаря ЭТОМУ внутренне свободное существо нельзя никакими «переделками превратить в элементы совершенного общества». А что значит «совершенного»? Ведь не боевая же машина (что было идеалом фашизма)! Рая на Земле никогда не будет, если в нем должны жить люди свободные и разумные. Свобода достигается в устремлениях, а не в достижениях, которые обратятся в некое «почивание на лаврах победы».

Ведь не о том идет речь в прогрессивных проектах, чтобы «все, что делаем мы сами» ЗА НАС — включая познавательную умственную работу — выполняло бы автоматизированное окружение. И здесь не важно, что такое окружение сейчас никто не в состоянии сконструировать. А важно, чтобы изобретательность человека НЕ смогла «катапультировать» нас из нашей человеческой сути. Ибо из-за биологической и психической тождественности вида в будущем начнутся сражения (бескровные, надеюсь), которые я ТАКЖЕ пытался конкретизировать в «Осмотре на месте». Сочиняя очередные книги, после завершения я замечал их недостатки и возвращался к проблемам — но не возвращался к темам, чтобы не наскучить ни себе самому, ни читателю.

То, что я написал в «Сумме технологии» как «Пасквиль на эволюцию» и в «Големе XIV» как продолжение этого пасквиля, сейчас, четверть века спустя после издания «Суммы», звучит более правдоподобно, чем звучало тогда. Потому, что благодаря новым знаниям о строении нашего организма, мы заметили накопившиеся в нем в ходе эволюции как «излишние сложности», так и «слишком узкие места». Для представления и тех и других понадобилась бы солидно подготовленная книга. Генная инженерия сможет многое усовершенствовать в человеке, не ликвидируя его человеческой сути, сконцентрированной в мозгу. Наш вид не должен утратить своей преемственности в виде идентичности с историческими предками. Если бы мы уничтожили в себе эту идентичность, это было бы равнозначно уничтожению многовековой культурной традиции, созданной общими усилиями тысяч поколений, и на такую «оптимизацию» я бы не согласился, ведь ВЗАМЕН мы не могли бы получить ничего более чем сытое довольство необычайно здоровых, не подверженных болезням животных. Неудовлетворенность собой, реализованными достижениями, негодование в случае любого вида измены и отречения от канонов нравственности, которые, правда, не до конца четки и последовательны, но тем не менее как «нравственный закон во мне» существуют — это не атрибуты человеческого, а само человеческое в своей далее не подлежащей изменению сути.

Первоисточник:

Lem S., Od ergonomiki do etyki. - BruLion (Kraków), 1990, Nr.14/15, s.76–84.

Яцек Дукай

Кто написал Станислава Лема?

Перевод с польского: Виктор Язневич

«Апокрифы Лема» Тукагавы, Крупского и Орвитца ( Dan Tukagawa, J. B. Krupsky, Aaron Orvitz. «Apokryfy Lema» / tłum. Barbara Pólnik // Kraków: «Wydawnictwo Literackie», 2071 ), вопреки шумным заверениям издателя, не представляют собой «первый комплексный анализ посмертного творчества Станислава Лема». В то же время читатель действительно получает довольно захватывающее повествование о тянущейся несколько лет литературно-судебно-информационной войне между пост-Лемом гейдельбергcким, пост-Лемом краковско-венским и пост-Лемом японским. Совершенно не интересовавшийся до сих пор апокрифологией будет плавно введен в эту область литературоведения, а не знакомому с произведениями Станислава Лема in homine господа TKO разъяснят все по возможности безболезненно.

Подделанные разумы

«Апокрифы» — это второй том в серии, подготовленной издательством к 150-летию со дня рождения Станислава Лема; в польском издании они были снабжены кратким послесловием авторства апокрифа Ежи Яжембского, созданного в Ягеллонском университете, v.4.102.17.

Апокрифос, если читать по-гречески, понимается и как «то, что спрятано», и как «то, что подделано». Однако апокрифология двадцать первого века не занимается ни сфальсифицированными, ни слишком поздно открытыми текстами, а занимается творчеством апокрифов умерших писателей, т. е. литературой, созданной ПОДДЕЛАННЫМИ РАЗУМАМИ. Будем же точны: так утверждают академики, упорно придерживающиеся традиционных классификаций. Защитники же эмуляционной апокрифистики не говорят ни о каких подделках, а исключительно о «реконструированных оригиналах».