Генри Олди - Один плюс один

Я очень люблю Галича. Но для меня «Ворон» навсегда останется связан с книгами Олди, и каждый раз я буду с запоздалым удивлением вспоминать, что это — не Ладыженский. Такая вот история…

Внимание, литературоведы и критики, точите перья, копите возмущение. Буду делать крамольное заявление. Готовы? Тогда вот, держите:

То есть сестры, конечно.

Но сразу договоримся: речь идет только о настоящей поэзии и настоящей фантастике. Судите сами: читая фантастическое произведение, человек должен принимать правила игры. Он прекрасно знает, что «такого не бывает», что ни на одной карте он не найдет страны или города, где происходят описываемые события, и что услышав просьбу каких-нибудь родителей записать их чадо под именем, к примеру, Варан или Здрайца, сотрудники ЗАГСа, скорее всего, вызвали бы «Скорую помощь». К счастью, людям дано умение не только фиксировать в памяти, «как оно на самом деле», но и допускать возможность невозможного. Людям дарована вера в чудо. Да и потом, мы же договорились, речь о настоящей фантастике, в которой главное — не необычность обстоятельств, а что-то, заложенное между строк, что и словами-то не опишешь, и другому не расскажешь. Не все, правда, это способны увидеть. Я неоднократно слышала высказывание: «Не люблю фантастику, я реалист». Все мои попытки объяснить, что разная бывает фантастика, обычно успеха не имели. Видимо, это как с музыкальным слухом: если его нет, человек слышит звуки, но не слышит музыки. Здесь же человек не способен проникнуть, войти в текст и увидеть то, что в глубине. Он точно знает, что «это все — не как в жизни», он не верит, он считает, что его пытаются обмануть, подсунуть фальшивую монету…

А что с поэзией? То же самое. Читатель так же должен принимать предложенные правила — иначе ничего не получится. Не выйдет контакта между словами и душой, потому что «так никто не говорит»! Намного ли это отличается от «такого не бывает»? Вот именно, не намного. Фраза «Не люблю стихи» — тоже не редкость, согласитесь. И причины этого практически те же. Зачем высказываться так сложно и витиевато, придумывать риф мы, показывать одни предметы и образы через другие — если получается непонятно и неправдоподобно? Не как в жизни? Один мой знакомый всегда возмущался строчкой «Все пройдет, как белых яблонь дым». Он искренне недоумевал, зачем сожгли белые яблони («кстати, почему это они белые? Не березы же…»), и почему поэт решил это безобразие воспеть.

Итак, для понимания и фантастики, и поэзии читателям нужны одни и те же качества: умение видеть больше, чем написано, умение верить в чудо, а также полное, абсолютное, очень досадное неумение объяснить кому-то еще, почему ты плачешь, читая книгу, в то время как в книге никто не умер.

Может быть, именно из-за этой схожести стихи иногда становятся неотъемлемой частью фантастических романов. Бывает даже, что писатель (читай — поэт) создает автора для своих (или уже не своих?) стихов. Помните Ниру Бобовай? Или Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби, который, кстати, существовал на самом деле, но никогда не писал ни «Касыды отчаянья», ни «Касыды сомнений», и никогда не брал Кабир, которого нет. (Или есть? Или писал?!)

А бывает и по-другому, когда писатель-фантаст является по этом в другой своей ипостаси, и его стихи никак с его же прозой не связаны. На первый взгляд. А если посмотреть в глубину…

Есть еще и третья ситуация: писатель пишет книгу, читатель читает — и пишет стихи по мотивам книги, или по настроению ее, или по своим личным ассоциациям. И если эти стихи — настоящие, они существуют сами по себе, и книга — сама по себе, однако ниточки уже протянулись, и в мире стало чуть-чуть больше взаимопонимания.

Все это вместе — поэзия в фантастике. Или фантастика в поэзии. Или просто — творчество, не скованное рамками обыденности, превышающее возможности нашего привычного мира, нашей привычной жизни и нашей привычной речи. Метатекст. Слово, не признающее границ, односмыслиц и прямолинейностей.

Знакомство с «поэзией в фантастике» началось для меня с братьев Стругацких. Давным-давно была у меня книга — «Жук в муравейнике» — без первой страницы. Типографский брак. Не помню, сколько я раз ее перечитывала. Спустя какое-то время (где-то в середине девяностых), купив наконец собрание сочинений Стругацких, я открыла «Жука…» — и совершенно остолбенела. Там была раньше не известная мне первая страница, а на ней — «стихи очень маленького мальчика»:

Помню, как тогда стремительно и непоправимо рушилось мое привычное восприятие произведения, известного мне, что называется, вдоль и поперек. Как будто нашлась недостающая деталь мозаики, как будто острое стало предельно острым… До сих пор не могу разрешить эту загадку: четыре строчки. Простые, короткие, совсем не поэтичные. Ни одного эпитета, ни одной метафоры. Констатация факта. Почему они дали так много? Не знаю. И знать не хочу.

Это потом уже, когда я ознакомилась с собранием полностью, раз и навсегда вошли в мою жизнь и частушки про структуральнейшего лингвиста, и знаменитый «ЗИМ», которым будет «задавим» придуманный сочинитель, и пронзительное «Но если бы ты повернул назад, кто бы пошел вперед?», и такое, «федерико-гарсиа-лорковское»:

И самое главное, самое невысказанное, самое дорогое:

В предутренний ветер, в ненастное море,

Где белая пена бурлит,

Спокойные люди в неясные зори

Уводят свои корабли…

Впрочем, что такое кабестан, о котором говорится в начале стихотворения, я тогда не имела ни малейшего представления. Но это было как-то неважно. Я чувствовала огромную, завораживающую энергетику, исходящую от слова — и мне хватало.

Похожие ощущения у меня были, когда я читала фантастические произведения Владислава Крапивина. Почему в непонятном (почти нашем) мире, на непонятном теплоходе, где время замкнулось в кольцо, пелась песня про вполне реального и исторического царевича Дмитрия? Объяснение в книге дается: потому что теплоход шел мимо Углича. Но мне всегда казалось, что дело не в Угличе (теплоход мог идти мимо любого другого города, даже не существующего в реальности). Дело в параллелях, в ассоциациях, которые возникают — и уже неясно, где от стихов, а где от содержания и стиля книги: