Генри Олди - Один плюс один

Две истории необъяснимым образом сливались в одну, события начинали зависеть одно от другого, не пересекаясь ни во времени, ни в пространстве. Я совершенно четко понимала тогда, что убери из книги эту песню, казалось бы, не имеющую прямого отношения к содержанию, и все будет по-другому, хуже, проще, пропадет какая-то грань…

Много времени прошло. Сейчас я понимаю и другое (чего, честно говоря, понимать не хотела бы): стихотворные вкрапления в книгах Стругацких или Крапивина вне контекста задохнутся, не выдержат конкуренции в мире Большой Литературы. По критериям мировой поэзии, это наивно, трогательно, забавно, романтично — не более того. А за рифмы типа «море — зори», «лесов — парусов» или «руками — облаками» прощения не будет никому, и месть критиков и эстетов будет страшна и неотвратима. (В этом месте интернетчик поставил бы «смайлик».) Только вот выдергивать эти стихи из контекста никто не собирается, они слишком важны там. И кто знает, будь они написаны более профессионально с точки зрения теории стихосложения — остались бы они настолько значимыми? Поэзия ведь тоже бывает разной. А за то, что это — поэзия (вернее, Поэзия), я готова стоять насмерть. Не выйдет из меня ни критика, ни эстета, извините.

Однажды на каком-то фестивале авторской песни, где я сидела в жюри, один из участников конкурса объявил, что споет песню на стихи Марии Семеновой. Я еще подумала тогда, что имя знакомое, — «Волкодав» только вышел и оставался на тот момент мною еще не прочитанным, но имя было на слуху. (Хотя оно не такое уж редкое, да и фамилия тоже, так что это вполне могла быть другая Мария Семенова.) Когда же очередь «Волкодава» все-таки наступила, я там обнаружила уже знакомые стихи:

Именно тогда я впервые столкнулась с подобным принципом вплетения стихов в ткань романа: перед каждой главой — по стихотворению. То ли развернутый эпиграф, то ли еще одна часть романа, сжатая до размеров и плотности поэтического текста. И вдруг пришла странная мысль: там, между главой и главой, даже если сюжет не прерывается, существует некое пространство, некий объем, который, конечно, сам по себе неплох и любопытен. Но вот что непонятно: если этот объем ничем не заполнен, если сразу за одной главой следует другая — кажется, что сказано все. Но если там появляются стихи — возникает та самая недосказанность, которая расслаивает смысл написанного, которая заставляет читателя думать, прогнозировать, выбирать из десятков возможных вариантов один. И которая не позволяет забыть о книге сразу же после того, как переворачивается последняя ее страница.

И еще: выделение поэтических вставок в самостоятельные законченные маленькие произведения внутри одного большого позволяет предположить, что писались эти стихи не только с целью привнесения в роман дополнительных смыслов и ассоциаций. Они писались именно как стихи — а значит, автор предъявлял к себе как к поэту более серьезные требования. И хотя специалисты нашли бы «вагон и маленькую тележку» претензий к стихам Марии Семеновой, но ею был сделан большой шаг к повышению уровня «фантастической» поэзии. Уже одно то, что используются сложные стихотворные размеры (как, например, четырехстопный анапест в приведенном отрывке, — хотя и не пятистопный, столь любимый современной русской поэзией), а также так называемая «рваная метрика» («Когда во Вселенной царило утро, и боги из праха мир создавали…»), говорит о многом.

Другой важный шаг был сделан Натальей Васильевой. Ее стихотворение, разорванное на отдельные строфы, разбросанное по страницам книги, идет просто как продолжение мысли, продолжение авторской речи. И пронзительности от этого — хоть отбавляй, и действительно для этой книги такое включение стихотворения — оправданное и, более того, единственно возможное. Но если собрать все вместе, прочесть единым текстом — можно многое увидеть и понять.

Строчки, помимо смысла, несут в себе и еще одну информацию — звуковую. Смотрите сами: ве тру — сере бро — росы — кос тру — кровь — со трет — ве тра — рука — зав тра — придет — трава — разлуки… Я уже молчу о сочетаниях « листья ломкие» или « с лица сотрет». И это все — на протяжении четырех строк. Даже если не задумываться о содержании, слова завораживают сами по себе, как древние заклинания. В литературоведении это называется аллитерация. Она же — звукопись. Вряд ли сама писательница делала это специально — поэт практически никогда не задумывается о тех поэтических приемах, которые он использует в своем творчестве. Однако именно это — и есть настоящий профессионализм: не конструировать по известным заранее правилам, а чувствовать, слышать необходимое слово задолго до того, как оно будет найдено, и только потом понимать (или даже не понимать), где тут аллитерации, инверсии и оксюмороны:

Учредить бы на каком-нибудь конвенте номинацию «За лучшее стихотворение из фантастического романа»… За такие стихи надо награждать. Или я ничего не понимаю ни в поэзии, ни в фантастике…

Этим летом, шатаясь десятый час подряд по руинам Херсонеса и не имея силы воли выгнать себя оттуда, я вдруг заметила, что периодически в памяти всплывают две строчки:

Где и у кого я это вычитала — так я тогда и не вспомнила. Вспомнила потом, когда уезжала из Севастополя. Когда подумала, что севастопольцы, будучи жителями необыкновенного города, позволяют себе быть обыкновенными людьми. Кто-то еще говорил похожие веши. Кто-то, написавший:

Нет, не кто-то. Автор строчек, пришедших ко мне на развалинах Херсонеса. Андрей Валентинов.