Ким Робинсон - Годы риса и соли [litres]

Она отпустила его, и он рухнул на пол. Он похлопал рядом ладонью, ища свои очки.

– Иншалла, Иншалла, – он шарил вокруг себя, глядя на неё снизу вверх. – Ты была ещё совсем ребёнком…

Она вздохнула и опустилась на пол рядом с ним. Она рыдала, у неё текло из глаз, текло из носа.

– Это было так давно. А я так одинока, – она шмыгнула носом и вытерла глаза. – Они постоянно нас убивают. Нас постоянно убивают.

– Это жизнь, – сказал он, одним движением вытирая и свои глаза. Он взял себя в руки. – Такое случается. Только это мы и запоминаем. Когда-то ты была чернокожим юношей, красивым чернокожим юношей, я теперь вижу. А в другой раз – моим другом. Два старика, мы изучали мир, мы дружили. Вот это дух.

Пламя свечи медленно вернулось на свою обычную высоту. Они сидели рядом на полу, не в силах пошевелиться.

Наконец Пао нерешительно постучала в дверь, и они виновато вздрогнули, хотя оба были погружены в собственные мысли. Они встали, уселись на подоконнике, и Кан отправила Пао принести персикового сока. К тому времени, когда она вернулась с напитками, оба уже пришли в чувство; Ибрагим водрузил очки на место, а вдова Кан открыла ставни на окне, чтобы впустить ночной воздух. Свет затянутого облаком полумесяца добавился к пламени свечи.

Взяв трясущимися руками стакан, вдова сделала глоток персикового сока и откусила кусочек сливы. Тело её тоже дрожало.

– Боюсь, я не смогу больше продолжать, – сказала она, глядя в сторону. – Всё это для меня слишком.

Он кивнул. Они вышли в приусадебный сад и, расположившись на свежем воздухе под облаками, ели и пили. Они проголодались. Темнота благоухала ароматом жасмина. Они не разговаривали, но молчание было дружеским.

Когда Ибрагим пришёл в следующий раз, у него было серьёзное выражение лица, и одет он был не как обычно, а в дорогие одеяния мусульманского священнослужителя.

После обычных приветствий, когда они снова остались одни в саду, он поднялся и повернулся к ней.

– Я должен уехать в Ганьсу, – сказал он. – Некоторые семейные обстоятельства ждут моего возвращения. И мой суфийский наставник в медресе рассчитывает на мою помощь. Я откладывал столько, сколько мог, но сейчас мне пора уезжать.

Кан отвела взгляд.

– Я буду сожалеть.

– Да. Я тоже. Нам ещё многое нужно обсудить.

Молчание.

Затем Ибрагим придвинулся к ней и продолжил:

– Я придумал, как можно решить эту проблему, эту столь нежеланную разлуку между нами, и решение состоит в том, чтобы вам выйти за меня замуж… принять мое предложение руки и сердца и уехать вместе со мной и всеми вашими домочадцами в Ганьсу.

Вдова Кан была несказанно изумлена. Она слушала, разинув рот.

– Как же… я не могу выйти замуж. Я вдова.

– Но вдовы могут выходить замуж повторно, – возразил Ибрагим. – Знаю, что Цин пытается препятствовать этому, но Конфуций нигде не высказывается против. Я смотрел и спрашивал совета у лучших специалистов. Люди так делают.

– Но не добропорядочные люди!

Он прищурился, внезапно становясь похожим на китайца.

– По чьим порядкам?

Она отвела взгляд.

– Я не могу за вас выйти. Вы – хуэй, а я – та, которая ещё не мертва.

– Императоры династии Мин велели всем хуэям жениться на женщинах из приличных китайских семей, чтобы у них рождались китайские дети. Моя мать была китаянкой.

Она снова вскинула на него удивлённый взгляд. Её лицо заливал румянец.

– Прошу вас, – сказал он, протягивая руку. – Понимаю, что эта мысль нова. Я застал вас врасплох. Извините. Но, пожалуйста, подумайте об этом, прежде чем дать окончательный ответ. Подумайте.

Она выпрямилась и встала к нему лицом в чопорной позе.

– Я подумаю.

Она взмахнула кистью руки, намекая, что желает остаться одна, и он, обрывисто попрощавшись, заканчивая фразой на другом языке, произнесённой с самым недвусмысленным напором, покинул усадьбу.

После этого вдова Кан отправилась бродить по дому. Пао на кухне отдавала распоряжения служанкам, когда вдова нашла её и попросила присоединиться к ней в саду для беседы. Пао вышла следом за ней во двор, и Кан рассказала ей обо всём, что сейчас произошло, и Пао рассмеялась.

– Почему ты смеёшься? – огрызнулась хозяйка. – Неужели ты думаешь, что меня так волнует императорская грамота? Что я должна запереться в этой клетке на всю оставшуюся жизнь ради бумажки с росчерком киноварных чернил?

Пао застыла, сначала от удивления, потом от испуга.

– Но, госпожа Кан… Ганьсу…

– Ты ничего в этом не понимаешь. Оставь меня.

После этого никто не осмеливался заговорить с ней. Она бродила по дому, как голодный призрак, никого не замечая вокруг. Она почти перестала говорить. Она посетила алтарь в Храме лиловой бамбуковой рощи, пять раз прочитала Алмазную сутру и вернулась домой с болью в коленях. В памяти всплыло стихотворение Ли Аньцзы [29] Мать двух преуспевающих чиновников, овдовевшая и воспитавшая их в одиночестве ( прим. автора ). , «Внезапный взгляд на возраст»:

Она велела слугам отнести её в здание магистрата, где они поставили паланкин на землю и она целый час не двигалась с места. Мужчины видели только её лицо за тюлевой занавеской в окошке. Она так и не вышла, и они отнесли её домой.

На следующий день она велела отнести себя на кладбище, хотя день был не праздничный, и под чистым небом прошла своей странной шаркающей походкой, подметая подолом могилы предков, и села у могилы мужа, обхватив голову руками.

На следующий день она спустилась к реке одна, пройдя всю дорогу пешком, вымучивая шаг за шагом, поглядывая на деревья, уток, облака в небе. Она сидела на берегу неподвижно, словно в одном из храмов.

Циньу тоже был здесь, как и всегда, волочил за собой удочку и бамбуковую корзину. Увидев её, он просиял и показал ей свой улов. Он сел рядом с ней, и они смотрели, как течёт мимо широкая бурая река, блестящая и плотная. Он удил рыбу, она сидела и наблюдала.

– У тебя хорошо получается, – заметила она, глядя, как он закидывает леску в поток.

– Меня отец научил, – ответил он и добавил через некоторое время: – Я скучаю по нему.