Ким Робинсон - Годы риса и соли [litres]

Наш маленький джати будет торчать здесь со всеми остальными, что бы ты ни делал, – не то чтобы ты был особенно эффективен, если уж на то пошло, Бай, с твоей-то склонностью к доверчивой простоте, легковерию и общей мягкосердечной, слабовольной бесполезностью…

– Это нечестно. Я помогал тебе. Я шёл вместе с тобой.

– Ну, хорошо. Согласен. В любом случае сейчас мы все находимся в бардо и снова отправляемся в низшие царства, в лучшем случае – человеческое, но возможно, мы уже падаём в ад, который всегда под ногами, а возможно, мы уже там, в штопоре, из которого не выбраться, и человечество потеряно для нас даже как надежда, так много вреда мы причинили. Тупые ублюдки! Чёрт побери, неужели ты думаешь, что я не пытался? – Куо в волнении вскочил на ноги. – Думаешь, ты единственный, кто пытался сделать что-то хорошее в этом мире? – он погрозил своим одиноким кулаком Баю, а затем опустившимся серым облакам. – Но мы потерпели неудачу! Мы убили саму реальность, ты понимаешь меня! Ты меня понимаешь?

– Да, – сказал Бай, обхватив руками колени и отчаянно дрожа. – Знаю.

– Так вот. Теперь мы находимся в этом нижнем царстве. Мы переживём и это. Наша дхарма всё ещё требует правильных действий, даже здесь. Будем надеяться на небольшое продвижение вверх. До тех пор, пока сама реальность не будет восстановлена усилиями многих миллионов жизней. Весь мир придётся перестраивать заново. Вот где мы сейчас.

И прощально похлопав Бая по руке, он пошёл прочь, с каждым шагом всё глубже погружаясь в чёрную грязь, пока не исчез совсем.

– Эй, – окрикнул его Бай. – Куо! Не уходи!

Через некоторое время Ивао вернулся и встал перед ним, вопросительно глядя на него сверху вниз.

– Ну что? – спросил Бай, поднимая голову с колен и собираясь с мыслями. – В чём дело? Спасут ли они дерево Бодхи?

– Не беспокойся об этом, – сказал Ивао. – Они снимут побеги с дочернего дерева на Ланке. Такое случалось и раньше. Лучше позаботься о людях.

– Там тоже остались побеги. В следующую жизнь. До лучших времён, – Бай крикнул вслед Куо: – До лучших времён!

Ивао вздохнул. Он сел на то место, где только что сидел Куо. На них падал дождь. Много времени прошло в обессиленном молчании.

– А что если, – сказал Ивао, – следующей жизни не будет? Вот о чем я думаю. Вот мой вопрос. Фань Чэнь сказал, что душа и тело – это всего лишь два аспекта одного и того же. Он говорит об остроте и ноже, о душе и теле. Без ножа нет остроты.

– Без остроты нет ножа.

– Да…

– А острота продолжается, острота никогда не умирает.

– Но посмотри на эти мёртвые тела. Те, кем они были, не вернутся. Когда приходит смерть, мы не возвращаемся.

Бай подумал об индийце, неподвижно лежавшем на земле. Он сказал:

– Ты просто расстроен. Конечно мы вернёмся. Вот только что я разговаривал с Куо.

Ивао пристально посмотрел на него.

– Не цепляйся за эту жизнь, Бай. Вот чему научился Будда прямо на этом месте. Не пытайся остановить время. Никто не может этого сделать.

– Острота остаётся. Говорю тебе, он резал меня так же больно, как и всегда!

– Мы должны попытаться принять перемены. А перемены ведут к смерти.

– И дальше, через смерть.

Бай сказал это как мог весело, но голос его звучал горько. Он скучал по Куо.

Ивао обдумал слова Бая, и по его лицу было видно, что он надеялся услышать что-то обнадёживающее от буддиста у дерева Бодхи, но что тут скажешь? Сам Будда сказал: страдание – реальность; с этим нужно встретиться лицом к лицу, с этим нужно жить; спасения нет.

Через некоторое время Бай встал и пошёл посмотреть, что делают офицеры. Они пели сутру, возможно на санскрите, решил Бай и тихо присоединился к «Лэнянь-цзин», Шурангама-сутре, по-китайски. И поскольку день клонился к вечеру, сотни буддистов обеих армий собрались вокруг этого места, и грязь покрылась людьми, которые читали молитвы на всех языках буддизма, стоя на выжженной земле, дымящейся под дождём, насколько хватало глаз, чёрно-серой и серебрящейся. Наконец они стихли. Мир в сердце, сострадание и мир. Острота остаётся.

Солнечными утрами парки на берегу озера заполнялись гуляющими семьями. Ранней весной, когда растения едва-едва выпускали твёрдые зелёные почки, которые вскоре распустятся во всём своём красочном многообразии, голодные лебеди собирались на блестящей чёрной воде у променада и воевали за ломти чёрствого хлеба, брошенные им детворой. Когда Будур была маленькой, кормить лебедей было одним из любимых её занятий, и она заливалась смехом, глядя, как они хлопают крыльями и дерутся за крошки; теперь она смотрела на сегодняшних детей, охваченных тем же весельем, тоскуя по ушедшему детству и с горечью сознавая, насколько эти красивые и смешные птицы на самом деле несчастные и голодные. Будур хотела бы быть смелее, чтобы присоединиться к детворе и скормить бедняжкам ещё немного хлеба, но в таком возрасте она смотрелась бы странно, как умственно отсталая школьница на выездной экскурсии. Да и потом, у них у самих дома хлеба оставалось не так уж много.

Солнечный свет отражался от водной глади, и здания, окаймляющие дальний берег озера, искрились лимоном, персиком и абрикосом, точно подсвеченные изнутри огоньком, заточенным в их каменных стенах. Будур возвращалась домой через старый город с его серым гранитом и чёрной древесиной старинных зданий. В начале своей истории Тури был римским городом, перевалочной станцией на главном переходе через Альпы; однажды отец возил их на Замочную скважину – неприметную альпийскую теснину, где до сих пор остался участок римской дороги, петлявший в траве, как хребет окаменевшего дракона, истосковавшегося по подошвам солдат и торговцев. Теперь, после столетий безвестности, Тури снова стал перевалочной станцией, на этот раз для поездов, и столицей Объединенных Альпийских Эмиратов, крупнейшим городом во всей центральной Фирандже.

В центре города царила суета и скрипели трамваи, но Будур любила ходить пешком. Ахава, своего спутника, она игнорировала; по-человечески он был ей симпатичен – простой, не хватающий звёзд с неба мужчина, – ей только не нравилась его работа, которая состояла в сопровождении Будур во время прогулок. Она принципиально не замечала его, как нечто, оскорбляющее её достоинство. Но также она понимала, что он доложит отцу о её поведении и отказе с ним разговаривать, – и ещё один маленький гаремный протест достигнет ушей отца, хотя бы через третье лицо.

Она повела Ахава мимо многоквартирных домов, усыпавших выходящий на город склон холма, к Центральной улице. Их дом был окружён красивой высокой стеной в узорах из серых и зелёных тёсаных камней. Деревянные ворота венчала каменная арка, которую так густо опутали лозы глицинии, что казалось, можно вытащить из арки несущий камень, а она так и останется стоять. Ахмет, их привратник, сидел на своём месте в укромном деревянном чуланчике с внутренней стороны ворот и угощал всех входящих, если у тех было время задержаться, чаем, поднос с которым стоял у него наготове.