Александр Шейнин - Пропавшее ущелье

— В чем? — не понял Михаил.

— В том, что человек может жить не меньше двухсот лет.

Появился Павел и разговор оборвался.

И прошло немало дней, пока представился удобный случай его продолжить.

Полыновский календарь говорил о том, что Михаил находился в ущелье уже несколько месяцев. Там, в центральной части страны, уже началась непогода. В Москве, наверное, шли дожди, а здесь по-прежнему было тепло и пышно цвела зелень. Только вчера стало немного прохладно, да чаще над вершинами гор поднимались белые, кружевные вихри.

Трое запертых в ущелье людей сняли с небольших участков обрабатываемой земли по одному урожаю пшеницы и огородных культур и теперь готовились к уборке второго. Мир и согласие царили между ними. Длинные вечера они проводили вместе на веранде, при свете неяркого, но не дымящего пламени, читали, беседовали, смеялись, а иногда и пели.

И Михаил несколько успокоился. О Лене он старался не думать. Если не сейчас, то еще через некоторое время, через полгода, год, она выйдет замуж и, возможно как-нибудь вспомнит, что был какой-то Щербаков… А если она любит его? Михаил даже в мыслях не хотел требовать от девушки, чтобы она осталась верной человеку, которого считает погибшим. Мало ли прекрасных людей, которых можно и есть за что полюбить. Только бы она не вышла за Малинина. Не зависть и не ревность протестовала в молодом человеке, когда он думал об этом. Он искренне хотел, чтобы Лена была счастлива, а Малинин — в этом Михаил был твердо уверен, — не тот человек, который может принести счастье. Другими глазами, чем она, он смотрел на жизнь, и рано или поздно это сказалось бы.

Впрочем, для чего об этом думать? Все равно он бессилен что-либо изменить…

Михаил предался размышлениям о том, что его все время преследовало: где и как найти выход из ущелья? Крюки?… Чтобы сделать их, потребуется года два-три или больше, но ведь все равно другого исхода нет. Важно было найти подходящий материал. Лучшим материалом казалось ему дерево. Древесины в ущелье сколько угодно. Но ни одно из известных ему деревьев не годилось для этой цели. Щербаков увидел как-то большие со шляпкой деревянные гвозди, служившие Полыновым для различных хозяйственных целей. По прочности они не уступали железным, не согнулись даже тогда, когда Михаил для пробы попытался вбить несколько штук в подножие горы.

— Павел, — поинтересовался Михаил у молодого Полынова, присутствовавшего при этом его занятии, — вы сами делали гвозди?

— Да, — ответил тот.

— Из какого дерева?

— Эвкалипта.

Вот оно что! Щербаков в первые же дни пребывания в ущелье обратил внимание на гигантские деревья, росшие недалеко от дома, достигшие, по подсчетам Михаила, шестидесяти и больше метров высоты и пяти-шести метров ширины. Гладкие стволы завершались зеленой, не дающей тени верхушкой. Вспомнил, он где-то читал, что древесина эвкалипта гораздо крепче дуба, тяжелая, как железо, и не поддается гниению. В книге писалось, что эвкалиптовые мачты на кораблях выдерживают любые штормы.

Однако даже эвкалиптовые крюки в скалу не вобьешь; надо сначала сделать отверстия для них. Потребуются, кроме того, деревянные пробки; их придется вгонять в эти отверстия, а уже тогда забивать крючья в дерево. Долбить гнезда для пробок можно металлическими зубилами, которыми пользовался Полынов при обработке твердого камня, служившего ему при заточке различных инструментов. Эти зубила и два молотка хранились Александром Ивановичем в числе других вещей, захваченных им на Памир. Щербаков имел возможность убедиться в том, что зубила хорошо справляются со скальной породой.

После обеда, когда Павел ушел к себе в комнату отдыхать, Щербаков уселся на веранде за расчеты. Он хотел выяснить, какую длину и ширину должен иметь крюк, как лучше сделать пробки, в которые будут вбиваться крюки. Михаилу, инженеру по образованию, это не представлялось особенно трудным делом.

В разгар работы в дверь постучали, на веранду вошел Полынов.

— Вы не спите? Заняты чем-то? — спросил он.

— Нет, пожалуйста, Александр Иванович. Это не к спеху. Времени впереди много, — пошутил Щербаков.

— Не желаете ли пройти ко мне?

— С удовольствием.

В кабинете хозяина они уселись один против другого в плетеные кресла, накрытые чехлами из растительной массы. Полынов был, видимо, в хорошем настроении. Он смотрел чуть лукаво.

— Ну-с, молодой человек, так сколько вы даете моему Павлику лет?

— Я уже сказал, Александр Иванович, не больше двадцати.

— Да, это приятно слышать… Но ему гораздо больше.

— Сколько же?

— Представьте… Пошел тридцать второй.

— Тридцать второй! — воскликнул Щербаков.

Михаилу стало неловко за свое поведение. Ведь он относился к Павлу, как старший, несколько покровительственно, называя его Павликом… И Полынов это слышал.

— Мне думается, он и в пятьдесят будет выглядеть не намного старше, хотя в таком возрасте человека принято называть стариком… А ведь это молодость.

— Молодость? — переспросил Михаил.

— Представьте, что так. Мы не привыкли к этому, потому что случаи человеческого долголетия, по крайней мере, в мое время были редки, являлись исключением. А они могут быть правилом.

— Что же для этого требуется? Спокойная жизнь?

— Здоровая жизнь, — поправил Полынов. — Вы инженер?

— Да.

— Тогда я вам скажу проще. Самую выносливую машину, сделанную из крепчайшей стали, можно раньше времени вывести из строя излишней нагрузкой, неправильной эксплуатацией, частыми поломками. Человеческий организм совершеннее любой машины, но он так же, как она, требует к себе разумного, а не варварского отношения. Я вспоминаю свой родной город, рабочий люд его. Да так было по всей России… Человеческий организм подтачивали со дня рождения ужасными условиями жизни, вопиющей антисанитарией, вызывавшей многочисленные болезни. А изнурительный труд в затхлых, отравленных дымом и копотью помещениях, злоупотребление алкоголем — все это довершало разрушительную работу, в четыре-пять раз сокращало срок человеческой жизни. Вы сами понимаете, что у меня нет данных, относящихся к последним сорока годам, но в свое время я собрал интересный материал о так называемой средней продолжительности человеческой жизни.

Полынов встал, подошел к столу и принялся перелистывать исписанные убористым почерком страницы.

— Вот, пожалуйста, — наконец, проговорил он. — За всю известную нам историю человечества самая низкая продолжительность жизни в Европе относится к шестнадцатому веку, когда в среднем человек жил что-то около двадцати одного года. Это почти на десять лет меньше средней продолжительности жизни человека в Древней Греции. Когда люди научились бороться со страшными эпидемиями средневековья, уносившими ежегодно миллионы жизней, когда медицина более прочно встала на ноги, средняя продолжительность жизни человека несколько повышается: в семнадцатом веке — до двадцати шести лет, в восемнадцатом — до тридцати четырех, а по данным, относящимся уже к началу двадцатого века, — до сорока восьми лет. Ученые моего времени неоспоримо доказали, что в России смертность, например, в 1910 году была гораздо выше, чем в Англии или Германии. А что у русского другой организм? Конечно, нет. А почему, скажите мне, милостивый государь, смертность среди состоятельных классов значительно ниже, чем среди бедного населения? Средняя продолжительность жизни в России у богатых равнялась сорока пяти-семи годам, у рабочих едва достигала двадцати шести лет. Я собрал сведения по Царицынскому уезду, которые мне не удалось опубликовать; никто не хотел их напечатать. Из каждой тысячи родившихся в 1907 году детей у зажиточной части населения Царицынского уезда умерло шестьдесят семь человек, а у бедняков — триста пятнадцать.