Александр Ильин - На суше и на море - 1977

И побрел он домой… А где дом? На западе. Шаренга-то течет с севера на юг. Значит идти на закат. А заря уже разлилась по небу и подожгла еловые вершины малиновым огнем. Больше часа шел. Угасла заря, засияли звезды… И вдруг недалеко грянули выстрелы! Один, другой! А через минуту еще один!..

Тут Нилов вышел к реке. На том берегу закукарекали петухи… Да это же хутор Кужма!

— Перевези! Лодку дай! — Нилов кричал, пока не отозвался бас.

— Ты, что ль, Василь Палыч? Еду! — Это был голос Тихменева. Прошумела по песку лодка, плеснули весла.

— Где ты? — гудел Лаврентьич.

И как же расхваливал он гончих, пока перевозил!

— Ну и собачки твои! Чуть не в хутор вогнали! Лосишко переплыл, целил сквозь бредняк скочить, а твои ревут, не дают! Мы с Ванькой давно уж слышали, как они гнали, пели. Ну, думали мы, замучит их бычишко. Надо выручать! Похватали ружья да на берег! А тьма — лешак понеси! Куды стрелить, не поймешь. Лось-от стал на берег выгребаться. Ванька не стерпел — из обоих стволов — тресь! тресь! Ну и я грымнул. А лосишко-то сквозь бредняк напролом! Собаки — язви их! — того и гляди, рогатого за пяты хватят. Но тоже с умом! Близко-то, близко, а евонной ноги берегутся! — гудел Дмитрий Лаврентьевич, и вдруг: — Продай нам с Ванькой собак! Что хошь отдадим, никаких денег не пощадим. А ты себе в Москве еще лучше сыщешь!

«Вот прохвосты! — подумал Нилов. — Для браконьерства собак отдать!» И твердо сказал:

— Что только выдумал, Лаврентьевич! Других таких и в Москве не найти! А главное, эти от моей Сороки — родные, доморощенные!

На берегу ждал Иван Ястребков. И привязались в два голоса: «Продай! Продай!»

И чем отбился Нилов:

— А была бы у вас заветная собака — продали бы?

— Что ты, Палыч! И не подходи с таким делом!

— Эх-ма! — решился Нилов. — У Лютни зимой щенки будут. Пришлю вам пару.

Иван отнесся к предложению без веры: «Уедешь, мол, ищи ветра в поле». А Тихменев почесал затылок, глаз сощурил да и загнул:

— Хорош посул — слова нет. Да ведь не зря сказано: Сулиха-Маниха Недахе сестра. Друг! Не сули! Продай этих самых, а не предбудущих. Что уродится? Может, тоже Недахины дети?

Начальник экспедиции подседлал свою Метель, перебрался бродом на левый берег и поехал вдоль Шаренги вверх к инженеру-сплавщику Ивану Ивановичу Ригардту. Проезжая мимо Кужмы, Нилов поздоровался через речку с дедом Тихменевым. Тот смолил лодку на отмели.

— Здравствуй, Василь Павлыч, — отвечал дед. — На верх правишься?

— Да. У Ивана Ивановича давно не был…

— Небось, ночуешь? Дак я там сена стожок поставил. На ночь возьми лошадке сенца, а то из-под ноги ей взять нечего — пожня гола, иссохла.

— Спасибо, Лаврентьевич! Возьму охапочку.

…Побыл Нилов у Ригардта. Осмотрели площадки под склады на пожнях. Две Нилов одобрил — на возвышениях, с легким наклоном к реке. Третью забраковал. Походили еще, нашли место получше. Но глазомер хорошо, а нивелиром Ригардту проверить еще придется. А на стане рабочие — реечники и мерщики — уже сварили кулеш и чай вскипятили на костре… Пока ужинали, чаевничали, поднялась полная, луна. По такой светлой ночи Нилов решил ехать домой, не ночуя. Расстояние-то пустое — пятнадцать километров. Ригардт уговаривал ночевать, но Нилова не собьешь! А ночь есть ночь, лунный свет обманчив. Торопить коня всаднику нельзя. На Кобылий приехал в полночь. Расседлал Метель, пустил в загон. Зашел в избу, лег на раскладушку и сразу заснул… И вдруг толчки в плечо, шепот:

— Василий Павлович, Василий Павлович! — Это будила хозяйка. — Неладно дело! Лютня чего-то скулит, а кто-то ее вроде уговаривает…

Нилов вскочил, схватил карманный фонарик, ружье и в одном белье побежал с крыльца. За ним проснувшийся Веня. Бросились к сараю. А позади строения скрип, шорох, приглушенный голос… Кто-то затопал, побежал… В задней стене оказался пропил.

— Это кужминские, — решил Веня, — некому больше! Я им объяснял, что у вас собак брать нельзя, потому вы охотник особый. А они самолюбы, жады! Глядите, кисет Тихменев потерял!

Нилов тоже узнал кисет, вышитый красными петухами. «Дмитриев! Вот чертов хитрец! — подумал он про быстроглазого деда. — Видел, как я поехал, считал, что меня дома нет».

Пролом заделали. Решили — на ночь собак в сени.

Стояла жестокая жара, безнадежная засуха. Спасая огород, Ксения Вениаминовна и ее дети без конца таскали воду с реки, поливали. Овес на приусадебной полоске созрел безо времени, но какой!

— Зерно чуть больше макового! — горевала хозяйка.

В газетах печатались материалы о борьбе с лесными пожарами. А воздух день ото дня синел все гуще, сильнее пахло гарью. Слезились глаза, становилось тяжело дышать. Где-то близко ярился огонь в лесу, где-то совсем близко… А разве не мог на Шаренге вспыхнуть? Нилов по должности проводил беседы с работниками экспедиции. Некоторые считали опасным только верховой пожар, а низовой, мол, ерунда, людям бояться нечего: сломил ольшинку или березку и захлестал — вот и все. А когда верховой, охватив деревья от корней до макушек, мчится по ветру, не убежать от него ни человеку, ни зверю!

Вот и втолковывал Нилов, как страшен низовой пожар, если захватил большую площадь, особенно в местах малонаселенных.

Говорил и о том, как легко возникает низовой пожар от костра, затушенного не до конца, от папиросы, спички. Еще толковал, как просто попасть в огненное окружение, как пожар душит дымом, дурманит угаром. Наконец, рассказывал о значении минерализованной полосы, на которой снято все вплоть до отбрасывания даже перегнойного слоя… Сколько раз об этом твердят, но как легко все забывается.

Двадцатого августа Нилов вернулся из поездки к таксаторам Землянкину и Воробьеву, работавшим в кварталах правобережья. Работа шла хорошо, но в воздухе синь стояла туманом, тяжко пахло гарью. Тревожно было!

На Кобыльем увидел таксатора Донцова, сидевшего на ступеньках крыльца с трубкой в зубах. Лицо этого седого человека казалось черным от загара. Сердце у Нилова екнуло, когда он увидел привязанного к березе коня под седлом: рабочий участок Донцова был в двадцати — тридцати километрах на восток, а дорог туда не было никаких. Приехал Донцов на лошади, значит, ушел из леса, значит, беда.

— Неужели пожар, Алексей Мартынович? — спросил Нилов, слезая с лошади. Донцов кивнул.

— Нас сперва гарью стало душить, ветер нагонял с запада, а потом и огонь пожаловал. Я думал на Шаренгу пробиться, вдоль фронта противника пометался, а он широко забрал да еще флангами поймать в окружение норовит. Я скорей к рабочим, собрал манатки в мешки да на восток. На Лупью крюку дали, зато ушли. К вечеру вышли на реку, брод разыскали — по пояс… Пока перебредали, гляжу, Троицкий с рабочими выкатился. Я им махнул, так они тем же бродом. Вместе на Лупье ночевали. Троицкий рассказал, что там, на севере, огонь пришел с запада, от реки Кужмы. Они бросились на юг, а и по Восье тоже огонь. Нашли местечко узкое, захлестали огонь, проскочили через речку, можно считать вроде фокуса. В Ильинское пришагали мы все на другое утро. А там дорожники — и Лунев, и оба Ковальчука.