Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1980

Открыв глаза, я увидел над собой косматую обезьянью грудь. Могучие обезьяньи лапы с силой мерно сдвигали и раздвигали мои руки. Это было так нелепо, что походило на бред. Но тут я невольно закашлялся, приподнял голову и увидел Димку. Лицо его выражало отчаяние и упрямство, он энергично делал мне искусственное дыхание, и, наверное, давно. По лбу его стекали капли пота. На нем была рваная майка, открывавшая грудь, густо поросшую темными волосами.

Димка всегда славился волосатым телом, но чтобы этак обрасти? Как из тумана вынырнуло воспоминание о грабителе по кличке Горилла, и я с трудом пробормотал:

— Ну и оброс… как горилла.

— Наконец-то! — обрадованно вскрикнул Димка. — Очнулся, заговорил. А то одни хрипы да кашель.

У меня не было сил ответить.

— Ты был такой холодный, закоченелый, — возбужденно частил Димка. Откачиваю, откачиваю, а толку чуть. Думал уж все, готов! Эге, да ты дрожишь. Сейчас обряжу тебя в свою рубашку. Мокра, а все лучше, чем ничего…

— Потом, после! — запротестовал я, вяло отталкивая его руки и мучительно пытаясь припомнить нечто очень важное, важнее всего на свете. Но это нечто расплывалось, ускользало.

Досадно махнув рукой, я попытался встать на ноги, но лишь бессильно ткнулся носом в мокрую траву, и меня начало рвать.

Изможденный рвотой, я повернулся на спину, немного отдышался и тут вдруг все вспомнил.

— Вера!! — отчаянно вскричал я, вскакивая. — Где Вера? Где она?.. — неистово тряс я Димку.

Он молча и безнадежно развел руками. Я все понял, снопом повалился в траву. И горько зарыдал.

Потом я долго сидел недвижно и молча, тупо глядя на реку, чьи воды поглотили любимую. В голове не было мыслей, одна лишь безысходность и тоска. Все сделалось безразличным, ненужным, и я, наверное, просидел бы так до вечера, если бы не Димка.

— Гоша, давай отсюда выбираться. Здесь ты никого уже не дождешься. Всплыло только кормовое весло да ты… — он выдержал паузу и мягко сказал: — Наверное, она погибла, не приходя в сознание. Без страданий. Горько тебе! Очень горько, я понимаю. Но что случилось, то случилось. И ничего с этим не поделать.

Я промолчал, не хотелось говорить. Да и какое значение имели теперь слова, пусть самые мудрые и правильные? Они ничего не могли изменить.

— Гоша, пойдем, пойдем! — настаивал Димка. — Пошли, иначе простынем. И потом… Потом надо сообщить ее родителям. Уведомить обо всем милицию. Это твоя обязанность.

Я нехотя поднялся, но не сделал и трех шагов, как острая боль в бедре сковала ногу.

— Не могу идти. Раненая нога отказала. Палку бы.

Пока Димка вырезал палку, я старался ни о чем не думать. Так было легче.

— Держи! — Димка протянул крепкую длинную палку с рогулей на конце. — При необходимости заменит костыль.

Он взял меня за левый локоть, и мы тронулись в тяжкий и скорбный путь. Не буду описывать, каких, трудов и мучений стоило мне взобраться на взгорье и как долго добирались мы до Басандайской дороги.

— Все!.. — измученно выдохнул я, опускаясь на придорожную траву. — Дальше не ходок.

— Подождем попутную машину, — сказал Димка, присаживаясь рядом.

— Забирай свою рубашку, меня и без того в жар бросает.

Он повернулся, протягивая руку, и тут мне бросился в глаза его правый бок, весь испещренный сине-багровыми шрамами. Шрамов я всяких нагляделся за войну, но такие страшные видел впервые.

— Где это тебя?

— Известно где. На фронте.

— Чем?

— Огнеметом зацепило. С полгода назад.

— Представляю, каково тебе пришлось.

— Ничего ты не представляешь. Через этот кошмар надобно пройти, чтобы представлять! — с неожиданной запальчивостью возразил он и с горечью заключил: — Побывал бы иной форсун в моей шкуре, тогда бы и судил…

Это прозвучало как-то странно и напомнило разговор об «Апокалипсисе». И тогда и сейчас я, сам не желая, задел его какое-то больное место. Но в чем тут суть? Возможно, он видит в этих шрамах уродство, стесняется их, потому и на озере парился в рубашке? Не исключено. Но только ли это?..

Если Димка сказал правду, то для него война закончилась поздней осенью сорок первого года, а тут «зацепило полгода назад». Путаница? Едва ли, в таком не путаются. Да и шрамы выглядят недавними, свежими. Что-то он «темнит»…

Я решил безотлагательно выяснить все, чтобы не лежала меж нами тень недоверия и подозрений, и заявил напрямик:

— Дима, а ведь у тебя концы с концами не сходятся.

Некоторое время он молча смотрел на меня, смущенно и нерешительно, потом криво улыбнулся, безнадежно махнул рукой и сказал:

— Чего уж тут! На Медведкином озере я тебе наврал. На самом деле все проще и гораздо хуже, как в дурном сне. Нет и не было у меня никакого туберкулеза. Из окружения вышел здоровым. И вообще мне везло. За два с половиной фронтовых года хоть бы царапина. Зато когда не повезло, то уж фатально.

Это было на Украине, под каким-то местечком. Не помню названия, но немцы там огрызались остервенело. С отчаяния пустили в ход огнемет. Меня задело краешком, но одежда вспыхнула. Гоша, ты представить не можешь, что такое заживо гореть! Это немыслимый кошмар. Человек теряет голову и бежит куда глаза глядят! Так было и со мной. Меня спасли. Четыре месяца провалался в госпитале. Выходили, поставили на ноги и дали двухмесячный отпуск. Приехал домой, к Миле. Ходил на перевязки в госпиталь. Потом комиссия. Признали годным к строевой. Отпуск истекает, надо ехать, а я никак не могу себя заставить. Не могу — и точка! Вспомню, как горел заживо, как мучился, дрожу, как заяц.

В общем, пропустил все сроки явки. Что делать? Открылся сестре. Взмолился: помоги, выручи, ты военный врач, у тебя связи и знакомства!.. Куда там — ни в какую. Или отправляйся, или вон из дома! Ты мне тогда не брат… Вот так.

А дальше? Да вот то, что видишь. Не смог я себя переломить. От сестры ушел и уже больше месяца скитаюсь, пробавляюсь случайными заработками — лишь бы подальше от комендантских патрулей, — он горестно развел руками. — Это все. И весь я перед тобой во всей своей душевной наготе и низости.

Мне было плохо. Тяжело ныло распухшее бедро, сохло во рту и резало глаза. Собираясь с мыслями, я думал, что нет предела жестокости судьбы: отняла любимую и вот теряю друга.

— Дима, будем откровенны, — начал я, — это называется дезертирством.

— Знаю, знаю… — подавленно пробормотал он. — Но что делать, как быть?

— Явиться с повинной. Иного выхода нет. Рано или поздно тебя арестуют. Тебя, Шихматова! Дед с отцом от такого позора в гробу перевернутся. Об этом ты подумал? Димка, опомнись! Возьми себя в руки и явись добровольно. Кстати, это смягчит вину.

— Десять раз уже намеревался! — вздохнул он. — Но как подумаю, что посадят в тюрьму… Неволи не вынесу. Сойду с ума!