Святослав Бэлза - На суше и на море - 1982

Возможно, этот уголок был для него символом родины. То, что и сегодня мы видим, бродя в задумчивости по мазовецкой земле, видел и он, видел и любил и наслаждался этой неяркой красотой. Он прощался с родными местами в те осенние дни, когда отправлялся en passant par Paris [5] Через Париж (франц.). в путешествие, которому суждено было стать путешествием без возврата.

По-видимому, именно этот пейзаж стоял у Шопена перед глазами, когда он писал в 1848 году из Эдинбурга своему другу Гжимале: «Как видишь, о жене я совсем не думаю, но думаю о доме, о Матери, о Сестрах. Да позволит им господь не пасть духом! Куда же девалось мое искусство? А сердце свое где я погубил?.. Едва помню, как поют на родине». Значит, не только пейзаж помнился на чужбине, но и песня, на родине услышанная.

Отголоски песен мазовецкой равнины мы слышим в его мазурках, ноктюрнах — везде, где запечатлелся образ этого края.

Превратности жизни Шопена усложнили для него этот образ. В своем великом творчестве он постепенно отдалялся от всего, связанного с Желязовой-Волей. Блистательный облик столиц, путешествия и переживания вызывали у композитора иные впечатления. Но если в конце жизни в туманном Эдинбурге он мысленно возвращается «к дому, Матери, Сестрам», позволительно думать, что это были мысли и о польской природе, о тех самых деревьях, кустах, зеркальцах воды, на которые мы сейчас с волнением смотрим. И если послушать последние мазурки великого композитора, нельзя не уловить в них мелодии песен его родной стороны. Песен, пропущенных сквозь призму тоски и отчуждения, сквозь все жизненные невзгоды, утративших деревенскую простоту и тем не менее связанных с мазовецкой землей, ею рожденных.

Домик, чудом уцелевший в эти полные драматизма долгие годы, который использовали, видимо, в качестве конюшни или хлева, изменился необычайно.

Благодарности заслуживают те, кто сумели восстановить все в первозданном виде. Флигелек превратился в польскую усадебку, изящное внутреннее убранство которой невольно наводит на мысль о современном облике польского жилья. Там нет ни одного подлинного предмета из квартиры Шопена. И тем не менее, когда мы заглядываем в раскрытую дверь из одной комнаты в другую, когда видим вдалеке очертания рояля, возникает ощущение, что он здесь, незримо присутствует в этих стенах, а когда все уходят, садится за рояль и отдается своим импровизациям.

В алькове, где он родился, стоит огромная ваза, наполненная цветами. Как не принять ее за чудесный источник, из которого нескончаемым потоком льется его музыка!

К этому источнику приходят люди со всего света, чтобы черпать и пить ни с чем не сравнимое, восхитительное вино искусства. С волнением наблюдаешь, как масса людей в осенний или летний воскресный день, окружив этот скромный дом, слушает концерт. Величайшие пианисты мира считают за честь сыграть в этом доме, воздать должное Шопену, исполнив здесь одну из его композиций.

Слушатели разные — молодые и пожилые; одни только постигают тайну прекрасного, открываемую гением Шопена, для иных это уже воспоминания: тут их прожитая жизнь со всеми ее радостями и печалями. А бывали и такие времена, когда музыка Шопена была запрещена и звучала лишь тайком. Но ее всегда слушали. Это и есть свидетельство того, что истинно народное искусство нельзя задушить, оно служит и оружием в борьбе. Недаром Шуман назвал музыку пушками, замаскированными цветами.

Едва ли не главная прелесть Желязовой-Воли в том, что именно здесь мы всегда чувствуем себя наедине с Шопеном. В будничной суматохе повседневных дел иногда попадаешь на концерты, которые своей поверхностностью могут вызвать лишь раздражение. Но достаточно побывать на воскресном концерте в Желязовой-Воле, чтобы снова поверить и в значимость польской культуры, и в возможность ее проникновения в глубочайшие слои народа.

Тот, кто проникновенно слушает Шопена, способен освободиться от гнета повседневности и вознестись к высотам, достигнутым человечеством.

В Желязовой-Воле можно воочию убедиться, что великое искусство — это могучая объединяющая сила народа, его основа. Поэзия Мицкевича, музыка Шопена — оплот и опора поляков.

С удивлением и умилением смотрим мы на скромный этот домик, плывущий, словно корабль, среди зелени парка, взращенного заботливой рукой и предназначенного стать достойным музыки Шопена.

Мы приходим сюда поклониться памяти великого композитора. И стоим на пороге дома, оробевшие, завороженные простотой этого места.

Когда же этот дом, этот парк всего прекраснее? Осенью, летом или весною?

Весной молодые листья каштанов трепещут над домом, как крылышки только что выпутавшихся из коконов бабочек. Розовые ветви японской вишни кажутся тучей, с восходом солнца упавшей на крышу домика, и цвет ее нежен, как едва слышная мелодия, как легкий пассаж, летящий над черно-белыми клавишами.

Летом на пруду цветут белые и желтые кувшинки, раскинув плоские листья — зеленые плоты для стрекоз и жуков. Прибрежные заросли отражаются в воде, повторяясь в ней, как припев песни. Лето в Желязовой-Воле напоминает о самых зрелых произведениях Шопена. В сумерки вода заставляет вспомнить арпеджо Баркаролы, а высокие лиловые стволы деревьев стоят, выстроившись ровными рядами, словно первые такты Баллады фа мажор. От ночных шорохов и запахов кружится голова, а в ушах звучат такты неповторимой шопеновской музыки.

Осень — пора деревенских свадеб. Время от времени сюда, под пожелтевшие кроны деревьев, на онемевшие лужайки, залетает пение скрипок, напоминая нам, что здесь родина мазурки. Когда мы бродим по аллеям парка, поднимаемся на изящную арку мостика, под ногами шуршат опавшие листья. Они повествуют о минувшем, как триоли в финале траурной сонаты. Листья своим сухим шелестом навевают столько мыслей, столько воспоминаний и столько музыки, что мы начинаем понимать неизбывную тоску человека, который умирал в далеком Париже и уже не надеялся увидеть родину.

Но прекраснее всего в Желязовой-Воле зимой. Укрытый снегом, спит дом. Деревья увешаны хрустальными украшениями. Кажется, они звенят, как колокольчики из чистого серебра, как серебряные бубенцы, которые в былые времена подвешивали здешним лошадям на шею. Нет уже ни лошадей, ни саней, ни тех мехов, ни тех прекрасных женщин, что кутались в них. Нет ни Марии Водзинской, ни Дельфины Потоцкой, ни даже той, первой — Констанции Гладковской. Нет матери, нет сестер — есть лишь великая тишина. Все ушло в прошлое.

И только Он живет здесь, бродит одиноко по уютным комнатам. Хрустальные звуки его рояля противостоят этим снегам, и ветрам, и тишине. Только музыка существует.