Святослав Бэлза - На суше и на море - 1982

Ирина, суровое молодое создание, бросилась в спор:

— Будто мало их тут! Только надо походить. А если трудно, советую отправиться в заповедник к Золотухину. Он их культивирует. И я съезжу с вами, Василий Николаевич, если не уеду на днях с Генрихом Генриховичем к медведям.

Теперь мы уже чаевничали целым отрядом. Ирина, Виктор и Сергей, как говорится, морально готовили себя к поездке в горную тайгу, и мы толковали не столько об орхидеях, сколько о медведях. Прежде всего надо ли опасаться встреч с алтайским медведем? Тут я повторил услышанную от Генриха Генриховича шутку, что на Алтае пчелы злые, а медведи добрые. Здесь, в стране животноводов, коровы с телятами без охраны бродят по тайге вдали от жилищ, а лошади пасутся рядом с медведями на берегах Телецкого озера, когда зазеленеет весенняя травка. Человека в тайге медведь боится панически, а возле поселков и кордонов встречается с ним спокойно, уважительно уступая дорогу.

— По наблюдениям Генриха Генриховича, — сказал я, — с медведем опасна только неожиданная встреча. Поэтому надо идти, разговаривая. И еще нельзя брать ружье, вид и запах которого зверю ненавистны.

— Боязно шуметь в тайге и ходить без ружья… — похохотав, студенты задумывались.

А дядю преследовали неудачи. День спустя Ирина, Виктор и Сергей во главе с директором сели на лошадей и устремились высоко в горы — на гольцы, туда, где медведи в эту пору поедают дягиль и черемшу, щиплют, как коровы, траву. И тут уже сам Василий Николаевич стал пресекать всякое упоминание об орхидее.

— Купи мне все газеты, — попросил он, — какие есть в киоске турбазы.

Он взбодрился, встряхнулся, когда я принес целую пачку газет. Начались безмятежные внешне дни. Я работал, гулял с Василием Николаевичем. Он стряпал, пока мы не стали обедать по талонам на турбазе «Золотое озеро», читал газеты и фотографировал.

Не могла такая идиллия быть вечной, я это чувствовал. Ни один совместный отдых не обходится без легких столкновений. Кто-то кем-то должен быть непременно недоволен. У меня нрав далеко не ровный, у Василия Николаевича — тоже. Но где, когда, отчего это произойдет? Я с опаской ждал. Ничто не предвещало ссоры. Вот только погода на какое-то время испортилась. Сидишь в комнате, дождь льет, льет, льет. Льет здесь, стуча по крыше; льет там, где острый конец пихты глядит в небо; льет на скалы, которые совсем затуманились; льет за горой. Поливает кедровые шишки, камни, лосиные рога; у медведя по морде, вероятно, текут ручьи. А как безумствуют водопады! Даже мне стало невмоготу. Оглянусь на Василия Николаевича — лежит, подняв колени, комкает старую газету. Лицо терпеливое — лицо добровольного мученика. Чем его порадовать?

Посоветовавшись с работниками биостанции, я нашел способ раздобыть два пропуска в заповедник и оба их вручил с помпой своему дяде: «Вот!..»

Как я воодушевил старика! Больше он не лежал целыми часами, и, лишь только низовка, нагнавшая тучи, сменилась верховкой, мы стали собираться. Картошка у нас кончилась, попили чаю с печеньем и без особой тревоги подумали, как быть с обедом. Один фотоаппарат, уже ремонтированный в Новосибирске, сломался. По дороге на теплоход Василий Николаевич хлопнул себя по лбу: забыл закапать глазные капли! Плохие все приметы. Но дядя не унывал. На теплоходе, стоя у борта на ветерке, он делился со мной своими прежними удачами цветовода. Рассказывал про какой-то особый флокс. Обычно флоксы цветут осенью, а дяде подарили ранний, зацветающий чуть ли не в мае. Посаженный в сентябре, он сначала все хирел, прихварывал, и Василий Николаевич его уговаривал: «Что же ты так плохо себя ведешь? Я так хочу, чтобы ты хорошо рос и всем нравился». Уже казалось, что погибнет. А весной флокс вдруг расцвел, да таким голубым цветом, какого и в природе-то нет. Дядя всех друзей по соседству им оделил, а вот сколько ни фотографировал, все голубой цвет на снимке не получался…

Так мы скоротали время до Яйлы.

Что такое Яйла, куда мы прибыли? Большой деревянный поселок, протянувшийся вдоль берега и карабкающийся вверх. Двухэтажная контора заповедника насупилась у причала. Замдиректора по научной части ждал кого-то на берегу, а бог послал ему нас.

Мы увидели высокого угловатого молодого мужчину, курчавого и черного, похожего на лубочного разбойника.

Он глядел недоброжелательно и кривил физиономию в разговоре. Мыслимо ли говорить с ним без магической бумаги? Была у меня такая. Но я представился без нее.

О заповеднике было что расспросить: его несколько раз создавали, отменяли и пересоздавали, а кедровые леса вырубались, вымирал северный олень, неведомой судьбой заброшенный на Алтай, исчезали архары, гибли горные козлы. Замдиректора не дослушал меня, задрал подбородок и широко развел руками:

— Ну что вам сказать? Для толкового разговора нужно время. Увы-увы… А на что вам взглянуть? Животных в вольерах не держим, я против этого. Они в тайге бегают, это вам не Московский зоопарк. Растения вот, — он сделал щедрый жест, — у вас под ногами, смотрите, сколько хотите.

— У вас здесь живет один ботаник, Золотухин… — начал было Василий Николаевич.

— Нет. Уже не у нас. Переселился. Отсюда два часа на моторке, еще почти столько же, сколько вы проплыли на теплоходе. Но у меня моторки свободной нет. Комиссию жду, понимаете? И вообще сейчас завален делами и еще несколько дней не смогу вам быть полезен.

Мы поспешно с ним раскланялись, и Василий Николаевич выругался, как ругаются у него на Сухарке.

— Значит, дядя, вы остались им недовольны? А он ведь молодец: против содержания зверей в неволе.

— В неволе они у него бы передохли!

Солнце пригревало затылок. Ласкал ветерок. У безлюдного причала дремало несколько катерков. Разнеженно дрожала вода. И куда ни повернись — горы.

— Выходит, то же, что на биостанции: созерцайте, любуйтесь, — сказал я. — Побредем куда глаза глядят.

Василий Николаевич ничего не ответил. Шагал чуть впереди меня, горбясь, сильно размахивая руками и намеренно притоптывая ботинками на добротной подошве. Немало лет назад во время четырехдневного турпохода он заглядывал в Яйлу и помнил чей-то прекрасный сад, может быть, именно того самого Золотухина. Но сад, как ни искали, не нашли, а поднялись в гору, побыли в березовом лесу, где ничего редкостного не обнаружили, спустились вниз, добрели до какого-то забора, открыли ворота и вновь начали восхождение по дороге — теперь сквозь кедрач.

Кедры, когда их много, кажутся стадом больших пушистых зверей из-за длинных, по-особому мохнатящихся игл. Звери эти добры и молчаливы, посматривают вниз, на людей, темными, с сизым отливом глазами-шишками. Шишки осыпятся, глаза закроются, когда налетит поздней осенью шишкующий ветер тушкен, и мохнатые древесные звери заснут под белыми шубами, сберегая жизнь до весны. Есть теория, что они вымирают, и потому надо их вырубать. Если вырубят, теория подтвердится. В заповеднике на кедры глядишь, как на счастливцев. А среди счастливцев сам невольно веселеешь и забываешься.