Святослав Бэлза - На суше и на море - 1982

Но не веселел мой Василий Николаевич. Мы подошли к поваленному ветром старому, дуплистому и, судя по свежим опилкам, совсем недавно распиленному дереву. Четкий конус горы вставал над кедрачом.

— Хондроз, — сказал Василий Николаевич и повалился на траву, не обращая внимания на сыроватую землю. От долгой ходьбы у него заболело под лопаткой. Медицинский термин «хондроз» прозвучал для меня как «хандра».

Боль вскоре отпустила. Василий Николаевич уснул. Он продолжал лежать, где упал, неподвижно, будто его тоже срубили, а я думал в тишине: что значит вырубить на Алтае кедр?

«Кедр очень долго растет», — вспомнил я слова Генриха Генриховича. На вырубках вместо него сажают березу, пихту, лиственницу, но разве это равноценная замена? Взять хотя бы кедровый орех, огромную кладовую белка, — ну как быть без него алтайской тайге? Сколько с ним связано, как говорят биологи, пищевых цепей! Без него исчезнут дятлы, поползни и кедровка — основной распространитель и «сеятель» ореха — и бурундук с белкой, которые так много запасают орешков в своих кладовых. Без него отощают кабан и маленький олень — кабарга, уйдет из тайги соболь, заскучает медведь. Лишатся этого растительного «мяса» горные жители. Трудно даже представить, как все переменится на Алтае, когда исчезнут кедрачи. Кедр — удивительное дерево. В него, например, не бьет молния… Зато бьет человек. И не оттого ли в запахе кедровой смолы столько горечи, а, например, у пихты наоборот: очень свежий, чуть медовый, вкусный аромат?

Над нашим заповедным кедрачом пролетел ворон, тень его черкнула меня по лицу. Близко прозвучал дурной голос птицы. Дядя встрепенулся, сел, потер онемевший бок и получил от меня обед — пончики, купленные в буфете теплохода.

Вечером теплоход забрал нас, голодных, истомленных ожиданием, и увез в Артыбаш. И вот тогда по дороге на биостанцию у нас с Василием Николаевичем вспыхнула ссора.

— Скучно, — сказал он. — Признаться, я что-то хорошее ждал от заповедника. Но такая встреча… Вот сегодня я по-настоящему устал.

Меня поразили его слова и сломленная гордость. Горы на той стороне показались мне печальными, они отражали свою печаль и усталость в Телецком озере. Василий Николаевич вдруг побежал трусцой.

— Это вы встряхнуться?

— Да.

Он тотчас пошел шагом.

— Нет, не хочу. Довольно, довольно. Улетим-ка лучше, молодой человек, в Новосибирск, ко мне на дачу! Ты будешь есть малину, я покопаюсь. А?

Мне, конечно, мечталось, чтобы все мои оптимистические предсказания о нашем путешествии сбылись. Отдых вроде бы получался, старик мой окреп, и моя рукопись подвигалась, но отсутствие чего-то главного, нужного для души, раздражало. Раздражение превращалось в претензию к Василию Николаевичу: отчего ему ничто не нравится?

— Я оторвал вас от Олимпиады, от сына, от сада? Выходит я вас, негодник, заманил?

— Да, а что же ты думал? — возразил он своим особенным тоном. — Насулил с три короба…

Тут я вскипел.

— Неужто нельзя просто отдыхать, радоваться лету, отсутствию «Цивилизации»? Изводите себя по пустякам и предъявляете мне некий счет! Чем вам здесь плохо? Нам встретился Генрих Генрихович, есть дом, постель, еда — все это удача, удача, удача. В вашем распоряжении окрестности — фотографируйте, выкапывайте, что хотите, никто за руку не схватит: научный интерес. И надо же — расстонались!

— Я не расстонался…

— Я же совсем ничего не знал об этих местах, все понаслышке. Вы бывали, знаете, да и так могли предугадать, что, если орхидея или какая-нибудь фиалка попала в «Красную книгу», значит, не наши с вами силы нужны для их поиска. Что с меня спрашивать?

— Я с тебя не спрашиваю.

— Вы просто ждали манны небесной, наверно. Чтоб палец о палец не ударить!

На следующий день по дороге в столовую мы записались на вертолет. Билеты нам обещали только- через трое суток.

В столовой Василий Николаевич спохватился, что не купили газет. Пока я бегал к киоску, дядя подошел к раздатчице за киселем. Столовая была просторная, с длинными столами; туристы — все молодые — валили в нее косяками, мелькали лица, топали ноги, махали руки, стены сотрясались от крика и хохота. Свежая, сила кипела, переливалась через край, яркая, быстрая, необузданная. Во всяком случае столовая была не для стариков.

— Кисель, — сказала раздатчица, — в чайнике, разливают по столам. Сейчас принесут.

Парень лет восемнадцати в зеленой штормовке нес пустой чайник. Василий Николаевич протянул руку. Парень руку молча оттолкнул, а чайник подал раздатчице:

— Пожалуйста, еще.

Раздатчица исчезла и принесла полный чайник.

Тогда Василий Николаевич в рассчитанный по-спортивному момент перехватил руку парня.

Взгляды встретились: молодой, готовый вспыхнуть и подслеповатый, тусклый, но твердый.

— Извольте научиться, — отчеканил Василий Николаевич, — приличному поведению.

Они обменялись любезностями.

Еще и эта неприятность у Василия Николаевича! Услышав о ней, я вскочил, чтобы отыскать невежу, но затем медленно сел. Что-то, мне показалось, было общее между мной и этим мальчишкой. Пожалуй, я не лучше вел себя вчера. Вот когда под шум столовой, среди весело жующих ртов я впервые за наше путешествие понял почти космическую ценность для Василия Николаевича его венерина башмачка. А поняв, я должен был начать думать об этом иными словами — словами о вечности, красоте, старости. Василию Николаевичу его возрастом и прожитой жизнью дано особое зрение. Острее меня он видит вечно рождающуюся и рассыпающуюся гармонию бытия, и он не в силах просто радоваться лету, существованию, хорошей минуте. Пока в его власти все эти марьины корни, ночные фиалки, башмачки, цветные фотографии, он боец вселенской гармонии, лучших жизненных сил, он бьется и защищается, он противостоит всеразрушающему времени. Это его дот, откуда он вспышками цветов обстреливает обступающий его мрак. На своей альпийской горке он собирает по крохам то, что уходит из бытия лавиной. Я не так зорок, а он страдает. И я упрекнул себя, зачем вчера шумел; говорил это себе весь день и повторил вечером, когда мой старик внезапно захворал.

Чувствуя, может быть, упадок сил, он из своей аптечки достал к вечернему чаю взбадривающую настойку золотого корня (медвежьей лапы) — знаменитого на Алтае растения.

— Зачем вам пить корень?

— А надо. Эксперимент. Все занимаются научной или другой работой, а я что?

И он плеснул из пузырька в чашку, не отмеривая, на глаз.

Результатом эксперимента было нечто, окрещенное дядей словом «взрыв». Всю ночь Василий Николаевич не мог спать, скрипел и хлопал входной дверью, мерз и грелся у электроплитки. Потом два дня ничего не ел, но время от времени его прихватывало. А нам предстояло лететь в Горно-Алтайск, где-то ночевать и затем добывать авиабилеты до Новосибирска. Что было делать, как не шутить? И мы вяло балагурили, делились друг с другом анекдотическими, но вполне правдивыми историями о случаях «взрывов» в самых неподходящих ситуациях.