Святослав Бэлза - На суше и на море - 1982

Конец июня, дни солнечные. После работы вместе купаемся в Двине. Холодновата водичка! Прыгнешь с борта вперед головой — сердце заходится, а вынырнешь, отфыркаешься и пойдешь саженками к первому бакену на фарватере, на бакене отдохнешь и обратно на «Ястреб».

Перед отплытием весь день я провел в краевой конторе Госторга, оформил бухгалтерские документы.

Очень волновалась мама: как, на паруснике через Белое и Баренцево моря! Всплакнула. Отец только сказал:

— Будь осторожен, море шутить не любит. Подружись с Замятиным, я его знаю: человек надежный. С командой живи просто. Не задирай нос. Ну все!

Мама не утерпела, благословила по русскому обычаю. Расстались.

Вечером я поднялся на судно с двумя чемоданами и вместе с Жилинским мы разместились в носовой каюте.

В это время, в июне, в Архангельске стояли белые ночи. В восемь утра отчалили от пристани. На фарватер Двины вытащил нас маленький буксир.

Тянул легкий зюйд-остовый ветерок. Затрепетали кливера. Пополоскались и слегка надулись паруса грот- и бизань-мачты. Тихо движемся к двинскому устью. Остаются позади пристани, набережная, северный архангельский бульвар с белоствольными березками, парусники на рейде, лесовозы, биржи лесопильных заводов со штабелями круглого леса, янтарно-желтыми квадратами досок, клепки, бруса. Тянет смолистым запахом сосны. В запанях россыпью лес, приплавленный с верховьев речек, стремящих воды в могучую Двину. Ох и поработать приходится ей в сплав, да и во всю навигацию, поворочать плотов, кошелей, парусников, буксиров, лесовозов с иноземными флагами!

Северная Двина, как и Волга, — река-работяга. А какой народ! Матросы на «Ястребе» скинули свои робы, трудятся голые по пояс, сухощавые, мускулистые, обвеянные солеными ветрами — это ли не натурщики для самого придирчивого художника!

А те, что работают на запани?! Одни проталкивают лес баграми с бонов, другие, как канатные плясуны, быстро перебирая ногами, плывут по запани на мокрых, скользких, крутящихся бревнах, балансируя с помощью багра в руках. Вот один сорвался, ухнул в воду. Ничего! Вынырнул, а над ним подшучивают, кричат: «Выстал! Выстал!» И опять кипит работа.

Север! Лесной, двинской север, сосновый, еловый, березовый. В те годы ловили по всей Двине стерлядь самоловами, семгу поплавенными сетями, селедку и корюшку зимой в устье реки черпали, пахла эта серебряная рыбка удивительной свежестью.

В каюту почти не захожу, все время на палубе. Что значит парусник! Не отдает на «Ястребе» ни мазутом, ни маслом машинным, не пыхтит судно машинной утробой, дышит ветром, солнцем, пахнет смолкой, пенькой. И какой-то особой радостью бытия охватывает всего меня этот северный двинской день!

Тишина… Журчит под носом судна вода, хлопнет парус или кливер, и опять все тихо, если не считать крика чаек.

Ветерок свежеет, крепнет. Паруса выпятили белые лебяжьи груди, стали тугими, как тетива натянутого лука. Вода под носом «разговаривает» громче.

Кузнецов по лагу отсчитывает узлы. Недалеко уже до Чижовки. Там таможенный досмотр, а потом Белое море. Работаю вместе с командой, помогаю чем могу. Это сближает и роднит. Зашел в рубку.

— Ну как, Михаил Иванович?

— Пока все в порядке. Смотрите, навстречу идет корабль. — И Замятин передал мне бинокль.

В окулярах трехтрубный корабль.

— Военный, — коротко бросает Замятин. — Как будто крейсер.

— «Аврора»… — читаю в бинокль. — Да это легендарный крейсер! Вот встреча! А в кильватере не то эсминец, не то сторожевик.

— Право руля!

— Есть право руля! — отзывается Кузнецов.

Все выстроились вдоль левого борта. Стоим смотрим как зачарованные. Опомнившись, начинаем махать кто платком, кто кепкой. А с «Авроры» и эсминца «Комсомолец» отсигналили флажками: «Счастливого плавания!» Чувство какой-то особой гордости заполнило сердце.

«Аврора» под командой комиссара Белышева прикрывала переход красногвардейских отрядов по Николаевскому мосту с Васильевского острова в центр Петрограда!

7 ноября 1917 года в 21 час 45 минут с крейсера раздался исторический залп — сигнал к штурму Зимнего. Теперь это учебный корабль Балтийского флота. Идет в Архангельский порт. Стройный могучий крейсер весь в флагах расцвечивания.

Прошли таможенный досмотр на Чижовке. Выходим в Белое море. Встреча с «Авророй» как-то всколыхнула, взволновала маленький экипаж «Ястреба».

Сидим втроем в капитанской каюте: Замятин, Жилинский и я.

— На «Авроре»-то наверняка есть и наши ребята, — говорит капитан, — с Поморья, мезенские, с Долгощелья, Койды, Мегры, из Ручьев. Там ведь извечные моряки — зверобои. Их почти всех на флот берут. Долгощельские Буторины, койденские Малыгины, ручьевские Юрьевы — все известные фамилии. Пролив в честь капитана — командора Малыгина назван. Еще в восемнадцатом столетии прошел он от Печоры до Оби на паруснике. А у нас, в наше время, из Сумского посада сколько моряков вышло! Одних Ворониных три брата и все капитаны: Владимир Иванович, Александр Иванович и Иван Иванович. Я их всех знаю.

И разговор переходит на общих знакомых, родные места. Есть, о чем поговорить, что вспомнить.

Были в те годы в Архангельском и Мезенском уездах два понятия. Все приморские, беломорские посады и села назывались Поморьем. А вот выселки по Чешской губе стояли не у самого моря, а по рекам, и назывался этот район Поречьем. Славился он разными промыслами, животноводством. Держали по многу коров, овец. Шерсти хватало и на рукавицы, чулки, душегрейки, катанки. Молоко было жирное, взбивали пахточное масло. Ах и хороши в мезенских деревнях шаньги с этим маслом в «помаковочку»!

Лошадей не ковали: в «убродных» снегах кованая лошадь засекалась подковами. Кони с широким копытом по мягким снежным дорогам шли ходко, были выносливы, не боялись мороза и пурги. Дорогу чуяли даже после снежных заносов.

На юг, вверх по течению Мезени, сажали картошку, сеяли рожь и ячмень. Стояли реденько по верховским деревням мельницы-ветрянки. Помор, прохваченный морозом и «сиверко», любил кондовую, теплую избу. Вот почему около нее, как непременная деталь, огромные поленницы сухих дров. Такова была мезенская северная деревня, где прошла моя юность.

Ну а что же Белое море? Почему же оно «Белое»? Всякие оттенки принимает море, а вот белым трудно его себе представить. Может быть, оно названо так потому, что, замерзая на большую часть года, оно действительно становится белым, снежным? А может, это отзвук сказаний и легенд далекого прошлого? Древние народы верили, что на далеком севере, за Скифией, находится Северное, или Скифское, море, которое римлянин Плиний называл Белым или Молочным.

Белое море беспокойное, бурное, но встретило оно нас приветливо. Волна небольшая, крутая, вроде зыби. Прошли остров Мудьюг. Во время интервенции здесь истязали и расстреливали большевиков, лучших представителей трудового люда, борцов за народное счастье.