Виталий Бабенко - На суше и на море 1984

Еще помнят бока деревянную полку, еще не выветрился из рубашки стойкий запах поезда, и в голове простучит секунду-другую и покачнется вагон, а на плечи уже легла тяжесть, какую не сдвинуть одному, и босые ноги подражательно, мерно переступают вслед за ногами рыжеволосого рыбака, который идет впереди меня. С легким восторгом непривычного к рыбацкому труду человека, чувствующего, что дело получается и моя помощь нужна, я радуюсь всем своим ощущениям: и свободе от города, и тугой податливости невода, и наслаждению погружать в песок намозоленные обувью ступни. Чурилов, рыжеволосый рыбак, оглядывается на меня: его лицо и обгорелый нос пламенеют на солнце, зубы блестят в ободряющей улыбке. Всё! Бросаем! Теперь надо войти по колено в воду и выбирать невод так, чтобы рыба не могла уйти из него. Какой-то маленький мальчик лет шести очутился передо мной, перехватывает руками верхнюю подбору, с которой стекают в тихую воду струйки воды, и делает это так сноровисто, что у него не грех и поучиться. Что-то блеснуло под водой, ячеи пошли частые, самые прочные, и, сгрудившись в сетчатом мешке, попадали на влажный песок усталые от борьбы и испуга, покорные рыбины — отливающие зеленоватой броней судачищи, нежно серебрящиеся широкими боками лещи, сыто распластавшиеся язи, точеные сиги, нервно изгибающиеся стерлядки. Стерлядкам повезло: старик Черкасов нагнулся и по очереди стал их кидать одну за другой в реку, приговаривая:

— Молода еще, тебе расти и расти!

А остальные попали в засолку и уху.

Уху варили возле стана, в стороне от берега. Стан — это вагончик для каждого рыбака на деревянных полозьях, с нарами и марлевым пологом от комаров. Рядом с вагончиком врыты в землю стол и скамьи. Горит большой костер, бурлит в ведре похлебка. Дымок от костра тянется в млеющее от жары небо, легкая, клубящаяся тень от него бежит по песку. Дрова сюда не привозят — их вылавливают вместе с рыбой, иногда в невод попадают и топляки, оставшиеся от лесосплава. Вот и сейчас дядя Костя взял на плечо сырое березовое бревнышко. Рубашка на бригадире в мелкую клетку, навыпуск, ворот расстегнут, кепка все так же надвинута, брюки закатаны до колен, ноги стройны и крепки. Он так пружинит ногами, так ладно и щегольски несет белый кругляк, что моя восхищенная жена шутит: несет, как приму-балерину. Бревнышко подсушат, расколют, потом уложат в поленницу позади вагончика. Поленница — запас на осень — уже выстроилась там высокая, по грудь человеку.

Может ли не оценить вкус ухи тот, кто поработал, надышался речным воздухом, раздразнился ароматами, идущими от костра. Даже если у «стряпухи» Аркадия небольшой пересол, я нахожу замечательным сдержанное, несуетливое гостеприимство рыбаков, как будто мы смолоду с ними знакомы и часто к ним наведываемся. Теперь, когда все в сборе, можно всех разглядеть, погадать о возрасте. Но легко и обмануться: вон бригадир выглядит лет на пятнадцать моложе, чем есть; все рыбаки загорелые, со свежими безбородыми лицами, а глубокие морщины видны, пожалуй, только у моториста Мыльникова, который незаметно когда успел побриться; каждый пышет здоровьем.

— Это дома привязываются хвори, — говорит бригадир. — А здесь!.. — Он весело отмахивается. — Что делать моей старухе? Отпускает.

Рыбачат они до ледостава. За рыбой приходит из совхоза колесный трактор с прицепной тележкой. А в выходные дни, оставив сторожа, рыбаки разъезжаются по домам — как выражается рыжеволосый шутник Чурилов, пересчитывать ребятишек. Чурилов самый разговорчивый в бригаде. Он много поездил, повидал, очень любознателен. Легко и остроумно увязывает в разговоре острые ядовитые колючки судака и Оружейную палату, пересол ухи и сольвычегодские музеи, лесной пожар на горизонте и ботики Петра I. Остальные рыбаки не очень-то верят ему, даже осаживают насмешкой, но старик Черкасов слушает и словно досадует на себя: а вот я, мол, ничего такого не видел, не знаю, дальше своей деревни нигде не бывал. И этим веселит всех.

— В войну всю Германию прошел! — восклицают мужики. — А говорит, дальше деревни не бывал!

Противоположность Чурилову — бывший мурманский рыбак Андреев, самый молчаливый, серьезный. Его с трудом усаживают за стол обедать: никак не может оторваться от добровольно взятой на себя работы — в «передых» чинит запасной невод, растянутый на вешалах. И пока другие чистили рыбу, разводили костер, его руки двигались от ячеи к ячее. Он не оборачивался, не слышал обращенных к нему слов, ничего и никого не видел, но это никого не обижало, а только внушало почтение.

— Рыбачим без заминок и перебоев. Все благодаря ему, — сказал Черкасов.

Покончив с ухой, Андреев берет мундштук, деловито вставляет в него козью ножку, неторопливо затягивается. От его сурового лица, крепкой невысокой фигуры исходит надежное и мужественное спокойствие. Оно ценней иной общительности и доброты. В войну он был моряком Северного флота, и я легко представляю его с той же неторопливой затяжкой возле орудия или люка, ведущего в машинное отделение. Из Мурманска он переехал на Двину и живет на обрывистом берегу в деревне Усово, которую видно от стана — цепочка деревянных изб на фоне дальнего неба. Все оборачиваются в ту сторону, но вдруг кто-то коротко, отрывисто замечает:

— Идет дурында! — И это для всей бригады или по крайней мере для моториста Мыльникова звучит как сигнал тревоги.

Про уху все забывают. Мыльников бежит к катеру, заводит мотор и отходит от берега. Все — и я, конечно, — бредем по песку к реке. А по Северной Двине со стороны Котласа появляется остроносое металлическое «создание», раздирающее речную гладь как бы согнутыми в коленях ногами. Это вырвался на простор пассажирский катамаран, и если до него река походила на бок леща, который серебрился и золотился на солнце, то теперь он встрепенулся, стал подниматься, задвигал плавниками. Катамаран проходит — и к моим ногам бегут по Двине крутые валы, и бригадир говорит, что такая волна разбивает лодки, ломает моторы, размывает высокие берега, а на низкие выбрасывает моль — мелкую рыбу. Маленький мальчик — тот самый, что тянул невод, — подбирает бьющихся на песке мальков и отпускает их в воду.

— По-хозяйски делаешь, сынок, — хвалит его Черкасов и распоряжается, чтобы в награду мальчику дали посмотреть в бинокль. — Видите палатку? Версты полторы. Там одна молодежь. Мы, ясно, интересуемся, как у них ловится. Только они часто горячатся, спорят, руками размахивают. У нас спокойно. Мы из всех котласских бригад пока первые по улову. А возраст наш, если заметили, — добавляет он с гордецой, — в среднем за 60…

На прощание я еще раз тяну невод, а бригадир преподносит нам царский по нынешним временам подарок — малосольного сига. После рыбалки ноги у меня начинают пружинить, грудь дышит свободно, годы уходят в песок. Мы покидаем рыбаков и словно упускаем возможность остаться навсегда молодыми, не знать тяжести лет, обрести спокойствие и единственно верную мудрость.