Виталий Бабенко - На суше и на море 1984

И двух суток мы не пробыли в Котласе, но уже торопимся дальше. Теперь надо только добраться на автобусе до Пермогорья, а там, кажется, уже близко…

Шофер Сережа в темном комбинезоне, сапогах и белой кепке, надвинутой на нос, точно как у рыбака Черкасова, улыбчив, словоохотлив, лицо сияет мальчишеской свежестью, хотя ему 28. Смотреть на него приятно: все, что он делает и говорит, он делает и говорит с удовольствием. Кажется, что и машине приятно повиноваться его рукам. «Газик», как по асфальту, легко бежит по лесной дороге, удивительно плотной, крепкой и гладкой, будто по ней провели утюгом. И цвет у нее необычный — раскаленного на огне речного песка.

— Еще наши прадеды строили, — говорит Сережа о дороге.

По сторонам тянется ельник, лоснящийся от жаркого солнца, бьет в глаза огненная порыжелость веток у молодой сосны, возможно задетой случайной болезнью. Ветки мелькают за еловой стеной, убегая назад, как вспугнутый зверь.

— Лисьи хвосты промелькнули, — шучу я.

Улыбкой показывая, что согласен, Сережа оборачивается к нам:

— А у меня из-за лисы собака погибла. Я ведь охотник…

Он не успевает договорить, как появляются первые амбары и темные, заколоченные дома старинного села Драковановой Кулиги.

Дорога идет вверх, избы тоже поднимаются за ней. Сейчас приедем.

Слово «кулига» древнее, многозначное. Здесь им названо расчищенное в лесу место, когда-то вырубленное и выжженное на холме под постройки и пашню. А «дракованова»? Сережа не знает. Но к дракону, смеется он, отношения не имеет. Машина делает еще один поворот и выкатывается на плоскую вершину, заросшую муравой и уставленную старыми домами какого-то нежилого, пыльного цвета.

Странное дело: пусть даже изба построена век назад, пусть потемнела от непогоды и времени, пусть у нее подгнило, готово провалиться крыльцо, но, если в ней живет человек, у избы как бы стучит сердце, невидимые соки пробегают по сухим капиллярам ее досок и бревен, дерево серебристо блещет, как блещет теплая, живая кожа. А тут блеск исчез, сердце остановилось, испарились соки. Мы подходим к одной, другой, третьей, четвертой избе — всюду двери настежь, что-нибудь свисает, рушится; в сенях, кухне, горнице под накидкой пыли груды всевозможного хлама, чугунки, ухваты, миски; на стене взгляд ловит помутневшее зеркало в овальной раме деревенской работы…

— Неужели никого не осталось? — спрашиваем мы Сережу.

Сережа здесь давно не был. Он показывает нам большую избу с висячим замком на дверях. Это дом старика Попова, Сережиного однофамильца, живущего теперь в Пермогорье, в совхозе. Вот замок — наверное, старик сюда заглядывает. Но живет ли кто-нибудь?.. Через полчаса мы убеждаемся, что Кулига обезлюдела… В школе, где стоят парты (а некоторые валяются на боку), двери разверсты, стекла выбиты, все открыто любому ветру и ливню. И кажется, как будто не ветер влетал сюда уже несколько лет, внося облетевшие листья и вороша мусор, а какой-то северный дракон втискивался в проемы, ступал здесь безобразными лапами, бил хвостом, заглатывал все живое. Разрушил он и три церкви, спавшие на обрывистом краю холма под сенью древних, двухсотлетних, но еще крепких елей.

Кирпичная церковь, построенная мельником Лукиным, развалилась так, что уже нельзя угадать ее очертаний. От деревянного трапезного холма, украшенного когда-то большим куполом в окружении мелких куполов-детенышей, остались только стены нижней части, крытые кровлей, длинные доски которой сползают и понуро свисают по сторонам, как перья в крыле раздерганного чучела.

Еще где-то здесь стояла древнейшая на Северной Двине колокольня с высоко поднятым ярусом звона, с шатром над ним на резных столбах. Я показываю Сереже фотографию в книге и узнаю, что колокольня не погибла. Ее разобрали по бревнышку, перевезли в музей под открытым небом. Сережа говорит, что в Карелию. В Кижи? А может быть, не в Карелию, а под Архангельск? Мне сейчас не до уточнений. Сереже с его глазом охотника достаточно одного взгляда на снимок, чтобы понять, где он сделан. Да, вот она ель, вот площадка, скрытая в траве, — все, что осталось.

Не находим мы в Кулиге и древних изб-великанов: их унесло время. А тут еще, чтобы усилить наше унылое впечатление, стал накрапывать дождь; потемнело.

— Могу показать еще одно место, — предлагает Сережа. И «газик» начинает углубляться в дебри по все еще хорошей, но без конца то ныряющей, то взмывающей дороге.

— Так вот, у меня охотничья собака была, тесть подарил, он ее сам натаскивал, — продолжает Сережа недосказанное. — Я шел с ней по этой дороге, вот тут дело было. Вдруг выскочила лисица, собака ее погнала, не удержалась. Я слышал гон. Потом тишина: скол! Значит, потеряла, поищет — вернется. Только она не вернулась, я в Пермогорье один пришел. Через сутки решил поискать. Все исходил — только лапу нашел да клок шерсти, понял: она за лисицей помчалась, а за ней — волки. — Сережа улыбается, стойко сохраняя бодрый, веселый тон, и тут же вздыхает: — Жалко. Теперь со щенка начну снова… А сейчас вы увидите Трезубец или Трезубиху, у нас по-разному зовут.

Пожалуй, мы уже не на холме — на вершине настоящей горы. Деревня Трезубиха? Нет деревни. Как остатки почерневших зубов, торчат три-четыре постройки в «деснах» еще одной кулиги.

Но наша унылость сменяется очарованием, когда мы выскакиваем из машины. «Изумительно!» — слышу я голос жены и замираю на месте. Этот крошечный кусочек дает представление о том, что такое Северодвинский край.

Мы словно на вершине северной тайги. Из дальнего, невидимого болота журча вытекает скромная речка Шокша и стремится к Двине, огибая преграды, продираясь сквозь чащи. Она там, где-то внизу, прикрыта деревьями, в той стороне, где четко желтеет крутая, обрывистая стена холма, приютившего Дракованову Кулигу. Сама же Двина, приняв в себя Шокшу и, наверно, еще какие-то воды, широко блещет в синей дали, неся свою безудержную лавину. Ни журчания Шокши, ни плеска яростной стремнины Двины отсюда не слышно. На Двине водяные круги идут от прибрежной семьи валунов, здесь хвойные кольца лесов отходят от голой кулиги. Круги по воде, круги по тайге. Колкие смолистые просторы ее наполнены скрытой жизнью зверья. Сверху все накрыто теплым, слегка моросящим куполом неба, под которым, чудится, должен заглохнуть любой звук. И мы начинаем разговаривать, понижая голос. Потом я молча, жестом зову за собой спутников, когда обнаруживаю, что один из «зубов» Трезубихи — настоящая избяная крепость, то, о чем мы сегодня мечтали.

Если бы только в ней жил кто-нибудь…