Виталий Бабенко - На суше и на море 1984

Левин отложил письма:

— Ты их знаешь?

— Ну…

— Значит, решено, сообщай о согласии.

Последний раз мы собрались вместе на берегу. Я смотрел на лица и не замечал ни тревоги, ни печали. Тамара Медведева держала Александра за руку. Юрий Ященко со своей Тамарой присели на перевернутую лодку. Борис Левин, отвернув голенища резиновых ботфортов, забрел по колено в воду, отбирая у Кэри розовый кухтыль, принесенный морем. Вахта продолжалась.

Все разом вскинули руки, прощаясь. Катер уходил, и скоро уже не выделить было никого взглядом из группы людей на песке. Я подумал перед самым прощанием, что, хотя Тамара Медведева приплыла сюда с нами всего несколько часов назад, она совсем не смотрелась на Кроноцком новенькой, чужой. Наверное, здесь непозволительна эта роскошь — терять время на вживание нового человека в коллектив. Понимание с полуслова, угадывание поступков и желаний придет само собой, острые углы — а куда без них порой — тоже возникнут и сгладятся в свое время.

Меж тем мы изрядно забрались в море, корабль отодвинулся далеко влево.

— Краболовка здесь у Медведева стоит. Уговорил проверить, — сказал старпом. — Не проверишь, обидится, да и крабы нам не помешают.

Рыжие скалы мыса уходили все дальше, а желтого поплавка, метившего краболовку, разглядеть среди волн не удавалось. Хаотичное наше движение наконец смутило капитана Ермака, и, когда бесполезные поиски завели нас далеко в океан, он решительно снялся с якоря и пошел следом.

— Краболовку штормом сорвало, — крикнул он с борта, узнав причину наших прибрежных скитаний. — Давайте на корабль, а то всех сивучей распугаете.

— Разбаловала нас погода, разбаловала, — продолжил он после обеда, когда я заглянул к нему в каюту. — До чего у моих парней память коротка. Полгода назад, по весне, пришлось на Западной Камчатке высаживаться. Что ни волна, то катапульта. Катер к берегу ни-ни, потом одни обломки на сувениры собирай. Высаживались с понтона. Катер, стало быть, подгоняет его к прибойке и ждет, пока хорошая волна к берегу не вынесет. Сто раз так делали, чтобы катер не разбило, ребята свои партитуры назубок уже заучили, кто отдает конец, кто заводит с берега после разгрузки. А тут случайная железка на песок попала — не понтон под ногами, а резиновый блин. Даже переборки не помогли, воздуха на всех не хватало. Хоть проволоку по берегу ищи — латать. Такой акробатикой пришлось заниматься, пока не вернулись.

— Все ворчишь, Борис Ильич? — спросил, заглянув в дверь, Григорий Черников, начальник маяка с мыса Африка.

— Заходи, Гриша, — сказал Ермак. — Не обессудь, высадим твоих, вот и перестану ворчать. А то превратили вы с Медведевым приличный пароход в свадебную яхту. Нет чтобы вам порознь плыть или жениться по очереди. Куда ни посмотри, одни молодожены.

— Значит, время подошло, — сказал Черников. — А моя тебе не докучает. Первый раз на море, из каюты не выходит. Насилу заснула.

Черников снял со стены гитару, рассеянно прошелся по струнам, взял несколько аккордов. Полное, добродушное его лицо напряглось, но не натужно, как бывает со слабоголосыми, просто переживал он эту песню про корабли, как будто сложенную про него самого. Впрочем, почему бы и нет?! Были в его памяти льды, стиснувшие борта в проливе Лонга, были переходы по Северному морскому пути, были ожидания, длящиеся полгода, ведь не так уж часто подходят к его Африке корабли.

— Знаешь, Борис Ильич, — сказал вдруг Черников, прижав ладонью струны, — почему маячники клеши не носят?

Ермак, листавший лоцию, удивленно посмотрел на Григория.

— Сам посуди, — продолжал тот, оставив гитару. — На каждом маяке хоть один бывший моряк да найдется — значит, и традиции должны быть флотскими, а они брюки предпочитают узкие.

— Опять случай из моря житейского вычерпнул? — поощрительно засмеялся капитан. — Давай, Гриша, а то давненько ты не вспоминал.

— Не со мной это было, — оговорился Черников. — Даже не скажу точно, где приключилось. Только не на Кроноцком — там маяк молодой — и не на Озерном подавно. Значит, или на Петропавловском — тому скоро полтора столетия стукнет, или у нас, на Африке.

— Так вот, пароходы дизелей еще не знали, кормились углем. Порядки тоже были, как в старину… — Черников остановился.

— Линьками за провинности драли? — поинтересовался Ермак.

— Нет, линьки еще раньше сгинули. И не перебивай… Словом, обнаружилось на маяке, что продукты вдруг с каждой ночью таять стали, как сосульки на припеке. Не успели ящик печенья открыть- к утру пустой. Электричество тогда еще редко где было, свечами пробавлялись, так свечи едва ли не пачками стали пропадать. Друг на дружку смотрели, следы вокруг дома изучали, наконец, нашли в углу дыру…

— Крысы, — уверенно сказал Ермак. — Тоже мне следопыты у вас собрались.

— Да не у нас! — рассердился Черников. — И не перебивай, уже заканчиваю. На крыс подозрения были. Твари они зловредные, нахальные, но их ни с кем не спутаешь. Вечно за стенами да в подполье пищат, снуют, не стесняются. В общем гадали, рядили да смастерили ловушку. И попался в нее лемминг, полярная зверушка. Ну, думаю…

— Признался все-таки, — сказал я. — Факт твоей биографии. Черников отмахнулся, не поддерживая, но и не отрицая, и увлеченно продолжал:

— Поселили его в ящике от печенья. Живет неделю, месяц, даже кот коситься перестал. А тут приходит к осени пароход. Значит, почту привезли, уголь и прочее.

Первым делом все в кают-компании собрались — письма разобрать. А тут морячок в гости заходит, клёшник, каких мало. Поговорили, порядили. Увидел ящик, спрашивает, кого, мол, держите. Услышал про лемминга, загорелся, покажи ему да покажи. А приоткрыли крышку — зверек возьми да и выпрыгни.

В доме гвалт, суматоха, бросились мы его ловить, один морячок стоит в центре, будто колокольня, и хохочет. Тут вижу, зверушка-то передо мной. Бросился я на нее, а лемминг, не будь дурак, к морячку и в штанину к нему нырк!.. Мы и обрадоваться не успели — теперь уж точно словим, как гость вдруг в крик. Смотрю, а лемминг вылетает из другой матросской штанины, и только мы его и видели…

— Лемминга?

— И морячка тоже. Рванул он на пароход и до последнего гудка даже на палубе не показывался, боялся, что засмеют.

Я вышел на пустую палубу. Корабельные винты взбивали пену за кормой. Океан был непривычно тих, и в этом ночном безмолвии казалось, что один только наш корабль ощутимо смещался в пространстве. Остальное — и океан, и Луна — было недвижимым, только лунная дорожка тянулась за нами, как на буксире, дробясь вдалеке о почти неразличимый берег.