Виталий Бабенко - На суше и на море 1984

Мы с Юргенсом поставили палатку на снегу, приготовились к продолжительному пребыванию в стане турватских манси и, конечно, зачастили в дом Петра Ильича.

Как-то утром сын Петра Ильича, Роман, запрягая в нарты оленей, подозвал меня и предложил:

— Поедем со мной на Турват?

Возле нарт уже стояли четыре рогача. Они казались совершенно одинаковыми, но парень называл каждого оленя по-разному: Хома-нёл, Ондатр, Няньсырам и Путвата. Сразу не поймешь значения этих имен, но Роман объяснил их:

— Этот съел у нас несколько буханок хлеба, и мы прозвали его Няньсырам — «любитель хлеба» значит. А у того, смотри, морда, как У ондатры. И стал он называться Ондатр. Который дальше стоит как-то заупрямился: в упряжке не идет, привязали к нартам — упирается. Связали ему ноги, положили на нарты и повезли, как поклажу. С тех пор он Путвата — «подвода» значит. А у четвертого, видишь, какой нос? Ему дали кличку Хоманёл — «курносый»…

Роман, как и отец, был разговорчивым, общительным и добро-Душным парнем. Улыбка редко сходила с его лица. Он походил на отца только ростом и сложением: маленький, худощавый, волосы и брови у него были не отцовские — жгуче-черные.

Он взял длинную палку — хорей, усадил меня на нарты позади себя, и мы помчались по красивой лесной дороге. Мелькали сосны по сторонам, снежные комья из-под копыт летели в лицо.

Озеро Турват находится в семи километрах от избы Самбиндаловых. Мы лихо пронеслись по дороге среди соснового бора п выехали на болото. За ним показалась снежная гладь Турвата. А за озером во всю длину — «горбатый Нёройка», как еще называют гору Ялпингнёр.

Зашумели нарты по льду озера. Олени помчались еще быстрее. Необъяснимый восторг от приволья охватил душу.

— Роман, кати прямо на Ялпингнёр, в гости к самому Нёройке! Он повернулся ко мне. Я увидел смеющиеся глаза и морщинки возле губ.

— Ты слыхал чего про Нёройку-то?

— Совсем мало…

— Ну ладно. Отец расскажет тебе про него сегодня вечером! Потрескивал лед под полозьями нарт. И от этого шума олени бежали словно ошалелые. Вскоре мы были у дальнего конца Турвата, там, где со стороны Нёройки в озеро втекает «священная» речка Ялпынья.

По старинному поверью, на ней, как и на других речках с названием Ялпынья, манси нельзя было не только рыбачить, но и просто находиться. А Роман преспокойно устроил на ее берегу шалаш, расставил подо льдом сети на язей. И подолгу здесь жил.

Пока он собирал рыбу в мешки, успел мне рассказать, что вверх по Ялпынье й кедраче стоял когда-то идол Сёхрынгойка; что охотники, попадая на ручей Сопратсос, протекающий под «священной» горой, вырубали на дереве особый знак «сопра» — своего рода талисман, разрешающий им охотиться в этих местах; что под горой Ялпингнёр есть другое «священное» озеро — Маньялпингтур, то есть Малое Священное. А воду из «священных» озер пить было нельзя. Сам Роман придерживается этого запрета.

— Где же ты берешь воду, когда живешь здесь? — спросил я. Он неопределенно ответил:

— А в любом ручейке в стороне от озера и речки Ялпыньи…

— Почему же из Турвата нельзя пить воду?

— Не знаю. Старики так велели. Да она и невкусная, я как-то попробовал. — рассмеялся Роман.

Роман погрузил на нарты два мешка стылых язей.

— Ну что, поедем? — сказал он, улыбаясь. — Вечером язей турватских попробуем…

Олени снова помчали нас по ледяному панцирю Турвата.

На столе горела керосиновая лампа. Пар струился от вареных язей, разложенных на деревянном блюде. Из большой миски по избе разносился аромат топленого медвежьего сала. Развалясь на шкурах, Роман тихонько бренчал струнами мансийского музыкального инструмента — санквылтапа.

В эти вечерние часы Петр Ильич рассказывал нам о Нёройке — таинственном владыке, обитавшем на «священной» горе Ялпингнёр. Его якобы видели Устин Самбиндалов из Усть-Маньи и Василь Тасманов с Пелыма.

— Приехали они как-то зимой на Турват. Смотрят — на другом берегу большое стадо оленей пасется. Голов двести. В упряжке три белых быка. На нартах лежит шкура, тоже белая. Рядом стоит высокий мужик с хореем, в белом же совике [4] Совик — мансийская легкая мужская одежда из кожи, выделанной под замшу. . А вместо собаки около него росомаха бегает…

— Росомаха? — переспросил я с удивлением.

— Ну, росомаха. Мужики было направились туда, в стадо. Думали, оленевод какой, незнакомый. И че-то отвернулись в сторону, посмотреть… Потом взглянули опять на озеро — ни стада, ни человека не стало, исчезли. Пришли мужики на то место — следов нет. Как же так, думают, ведь оленей было много, а куда девались следы? Потом стали догадываться: значит, это был сам Нёройка!

Хотя рассказанное стариком — плод фантазии, вызывающей у слушателя улыбку, важно другое — мансийские сказки являются произведением народного творчества, интереснейшей выдумкой людей. В них иногда отражались подлинные эпизоды прошлой жизни манси, самые сокровенные их мысли и мечты. Некоторые мансийские сказки обладают той прелестью, что рассказываются как были. И рождены они в среде древнего уральского племени, которое сохранило в своем устном фольклоре память даже о ледниковом периоде Каменного пояса.

— Рассказывать еще? — спросил Петр Ильич, усмехаясь. — Или на завтра оставим?..

— На другой вечер оставь, — сказал Роман и посмотрел в окно. Тайга уже тонула в темноте. Время было позднее.

Из Няксимволя привезли Савву — сына бригадира оленеводов. Он был взят из интерната за месяц до окончания учебного года. Мальчик всегда проводил лето с родителями в горах Урала, для того чтобы проходить там школу жизни и постигать премудрости оленеводства и охоты.

Отец и мать не против того, чтобы зимой их единственное чадо находилось в школе, но, когда наступает весна и надо гнать оленье стадо на Урал, они забирают сына из интерната. Считают, что Савва должен освоить ремесло предков — мечтают сделать из него первоклассного оленевода и охотника.

По-моему, направление правильное. Профессия оленевода в наше время становится редкостью. Хорошо, если оленевод будет к тому же еще и грамотным человеком, образованным. Родители это понимают: с первым же снегом отправляют на оленях сына обратно в школу.

Савве двенадцать лет. Он совсем не похож на своего отца, черноволосого смуглого брюнета, которого темная шевелюра, большие черные глаза и нервная резкость в движениях делали похожим на цыгана. Мальчик же был светлым шатеном с серыми глазами. В его внешности проглядывалось больше от матери, жены Дмитрия, Евдокии.