Анджей Чеховский - На суше и на море 1981

Мы с Кинтинычем разместились в самой корме «Донца» под кают-компанией. Под нами кормовая оконечность и без устали грохочущий винт.

Первые ночи под неумолчный скрежет я спал плохо: было такое ощущение, словно винт задевает обшивку судна. Но в море человек быстро привыкает ко всему. Очень скоро такое музыкальное сопровождение уже не мешало нормальному сну, и я мгновенно просыпался, когда судно ложилось в дрейф и наступала тишина.

Кинтиныч взял шефство надо мной, помогая как следует войти в морскую жизнь. До нашего совместного плавания он уже успел обойти на учебном судне полмира, а в прошлом году участвовал в аналогичной съемке на Куросио. Кинтинычу легко дается роль куратора: у него солидный опыт обучения курсантов высшего мореходного училища и студентов-океанологов.

Впоследствии я понял, что моя жизнь и работа на судне оказались своего рода экспериментом (одним из многих) по адаптации к морю.

Забегая вперед, расскажу о таком происшествии. Не прошло и месяца плавания, как вдруг однажды вечером я почувствовал себя, что называется, не в своей тарелке. Какое-то странное беспокойство овладело мной. Я не находил себе места и не мог даже читать. Душевная смута выгнала меня из каюты: нечто, сидящее во мне, требовало движения. Я поднялся на верхний мостик. Угрюмый безбрежный океан погружался в сумерки. Мерно пыхтел двигатель, из дымовой трубы время от времени вылетали искры; приплясывая на ветру, оранжевые, светящиеся точки уносились в густеющую тьму и гасли далеко за кормой. Трудяга «Донец» милю за милей преодолевал водное пространство, борясь с волнами.

Долго я стоял так, но легче мне не стало. Я спустился на корму. Но настроение ухудшилось: и ночь показалась чернее, и океан пустыннее. Тогда я скатился по трапу вниз.

В каюте еще горел свет. Кинтиныч спал на нижней койке, его большая голова мирно покоилась на подушке, и я позавидовал: наверно, ему снилось что-нибудь отнюдь не морское. Я сел за столик и некоторое время бессмысленно смотрел на переборку, потом перевел взгляд на круглый, наглухо задраенный (он расположен над самой ватерлинией) иллюминатор. В нем изредка всплескивала бегущая вдоль борта волна — я ощутил себя сидящим в аквариуме. И вот тут-то такая тоска подкатила к самому горлу, что потемнело в глазах.

Утром я рассказал Кинтинычу о своих переживаниях, в которые теперь, при дневном свете, и сам верил с трудом. Он засмеялся: «Ничего, пройдет… В первом плавании это бывает со всеми».

Но я отвлекся. Первая встреча с Тихим океаном стоит того, чтобы сказать о ней несколько слов.

Едва мы прошли Сангарский пролив, как волна сделалась выше, размашистее, и трудяга «Донец» настроился на новый ритм: то скатывается по долгому склону в ущелье, то с натугой, дрожа всем корпусом, выгребает на вершину.

Так вот он, вечный и великий океан… Вот так же, как теперь, шли друг за другом валы и сто, и тысячу, и сотни миллионов лет назад. И он был таким же, океан, в доисторические времена. Мы; никогда не узнаем в точности, сколько тайн он похоронил под волнами. На суше перемены заметны, они остаются. Та земля, которую мы видим сегодня, была другой и в близком, и в далеком прошлом. Другими были степи, леса и реки, горы и долины. Лишь океан остался практически неизменным, неустанно катит свои волны. Жизнь каждой из них длится секунды его же возраст трудно поддается воображению. Если длительность истории цивилизации (пять — семь тысяч лет) представить себе как первый день новорожденного, то океан должен быть этаким глубоким старцем, прапра-пра… дедушкой, которому почти тысяча лет. Что и говорить, нелегко такое укладывается в сознании человека, которому собственный путь в несколько десятков тысяч лет кажется долгим. Шумели века, рождались и умирали цивилизации, мир сотрясали войны — океан был все так же величествен и могуч и все так же хранил молчание. Лишь в последние сто лет — срок весьма малый в бесконечной реке времени — человек дерзнул основательно проникнуть в морскую стихию.

Приятно ощутить себя одним из многочисленной армии исследователей…

Вблизи Японских островов течет в подвижных, «жидких берегах» теплая «река в океане» — течение Куросио. Огибая южное побережье Японии, оно поворачивает на северо-восток и далее под названием Северо-Тихоокеанского пересекает океан, достигая берегов Аляски. Как и Гольфстрим, это одно из уникальных явлений планетарного масштаба. С древнейших времен течение переносит тепло в северные широты и, взаимодействуя с холодными водами, обеспечивает корм рыбе, зверю, птице, а значит, и человеку. Исчезни вдруг оно, и мир окажется перед катастрофой. Небольшие отклонения течения меняют температурный, солевой, биологический режимы ближайших районов океана. Оттого столь велик интерес ученых к этому природному феномену: по международной программе проводится ежегодная океанологическая съемка — человечество контролирует пульс Куросио.

В этой работе сейчас участвуем и мы вместе с сотрудниками Тихоокеанского института. Если взглянуть на карту-схему, на которой проложен наш путь, можно увидеть прямые линии с цепочками «точек-станций», отстоящих друг от друга на 30 и 60 миль (а это соответственно три, шесть часов ходу). На каждой такой станции вахтенные гидрологи должны опускать серию батометров от поверхности до глубины 1000 м, на что уходит 40–60 минут при хорошей погоде.

На переходе Нептун нас не баловал, но, когда пришли на место, погода выдалась по заказу: солнышко, мирный, лазурный океан. Мы с Кинтинычем «смайнали» серию; зрителей на палубе было много: как-никак самая первая! Немного, конечно, волновались, заранее тщательно готовили приборы, но все сошло хорошо. Стало веселее на душе, и работа пошла вовсю.

Удержать судно в заданной точке при выполнении станции — дело не простое. Бывает, что трос уходит за борт под большим углом к вертикали. Чтобы навесить очередной батометр, приходится каждый раз подтягивать к борту напряженный и гудящий, как струна, трос специальным крюком. Иногда батометры переворачиваются раньше времени или посыльный грузик застревает на полпути. Тогда приходится начинать все сызнова. Теряется время, и нарушается график работ. Мы нервничаем, Кинтиныч выясняет отношения с вахтенным штурманом, тому передается наша нервозность, и, хотя он пытается исправить положение маневрированием, ничего из этого не получается.

Лучше всего идет дело, когда на вахте второй штурман Миша Дорошенко. Тогда и в срок укладываемся, и приборы не подводят. Оценив ветер и течение, Дорошенко разворачивает судно так, что трос уходит в воду почти вертикально. Иногда он дает команду в машину подработать самым малым ходом для компенсации сноса.